Дикие орхидеи - Деверо Джуд. Страница 66

Ноубл сверлил меня взглядом и ждал ответа, но у меня ответа не было. Я просто пожал плечами.

Ноубл с отвращением отвернулся и покачал головой:

— Слушай, что с тобой там, в Нью-Йорке, сделали? Отрезали все причиндалы? Какого черта ты позволяешь другому мужику отбирать то, что по праву твое?

Я сел прямее.

— Джеки просто мой ассистент. Она...

— Черт! Да она же тебе, считай, жена! Только что спите порознь. Никогда не видел людей, которые бы обращались друг с другом хуже, чем вы двое. Если у кого-то из вас портится настроение, то он просто говорит другому гадость — и все снова счастливы. Если это не любовь, я не знаю, что это.

Я не мог поверить в то, что сорвалось у меня с языка дальше.

— Любовь — это взаимное уважение. Это забота о...

Ноубл даже не потрудился ответить — просто встал и пошел помогать Тудлсу и Тессе с воздушным змеем.

Будь оно все проклято, но я прекрасно понимал, о чем говорил Ноубл. Я и сам отлично знал, что схожу с ума по Джеки. Да, она временами командует мной, и язык у нее острый как бритва, но она мне безумно нравится.

Я сидел за столом в полном одиночестве, приканчивал выпечку и апельсиновый сок и пытался не думать о том, что Джеки вчера ускользнула за ворота, чтобы повидаться с кем-то, кого она знает гораздо меньше, чем меня, но любит, очевидно, намного больше.

Ну как мне объяснить Ноублу, что я просто робею с Джеки? Она намного моложе меня, весит вполовину меньше... ей нужен парень, который встает в пять утра и пробегает шесть миль.

Всего несколько дней назад я поцеловал ее, и этот поцелуй потряс меня до глубины души.

Некоторое время я просто сидел на одном месте и с наслаждением себя жалел. Помимо этого, я пытался выяснить, что же гложет мое подсознание. Это как-то связано с Ноублом. Я прокрутил в голове все, что он рассказывал про семью и земли Ньюкомбов, однако не мог поймать мысль, что вертелась на задворках моего сознания.

Весь день я провел в саду. Я сидел, лежал в гамаке, один раз даже взялся ходить туда-сюда, но мысль, зревшая во мне, все никак не давалась в руки. Как будто под грудами пустой породы в моей голове покоился крохотный золотой самородок, а я все никак не мог его найти.

Около четырех Джеки вышла из студии и показала фотографии с вечеринки. Лучше всего получились снимки отца и мисс Эсси Ли, которые смотрели друг на друга влюбленными глазами. Джеки бросила на меня многозначительный взгляд. Я понял, что она думает о том, как скоро у меня появится мачеха. Но я так глубоко погрузился в свои мысли, что даже не улыбнулся.

— Что с ним такое? — спросила Джеки у Ноубла.

— Он всегда такой, когда обдумывает что-то большое. Как чего надумает — вернется на землю. Ты его сейчас даже не трогай — он тебя вообще не слышит.

Я хотел опровергнуть это, сказать, что Ноубл городит чушь, но я был слишком занят поисками важной мысли, которая бродила у меня в голове.

В понедельник я проснулся в шесть утра. У меня в голове было одно-единственное слово —«дети». Написанное огромными буквами люминесцентной краской. Все, что я искал, вмешалось в этом слове.

Я натянул на себя одежду и пошел наверх, в кабинет. Я не стал включать компьютер. Тут нужна интимность... Я взял планшет с зажимом, блок нелинованной бумаги (всего я купил их двадцать пять), свою любимую шариковую ручку и начал писать.

Этот самородок, что гнездился у меня в голове, сформировался из присутствия Ноубла и его рассказа о том, как он в детстве спас меня. И истории, которую я рассказал за ужином. И замечанием Джеки про книги о Гарри Поттере. Полагаю, что моя идея родилась из каждого слова, что я слышал с момента приезда Ноубла и отца.

Ноубл заставил меня вспомнить, что у каждой истории есть две стороны. Мы с ним в ранние годы пережили примерно одно и то же, но он считал свое детство чудесным, а я — кошмарным.

И в то же время, когда он рассказал мне о том, что сотворили с землей Ньюкомбов, с прудом, трейлерами, старыми машинами и покрышками от грузовиков, у меня волосы на голове встали дыбом. Кто дал этим заносчивым детям право гомогенизировать Америку?

Кто сказал, что вся Америка должна состоять из маленьких аккуратненьких домиков и «зеленых насаждений»? В картине мира Ньюкомбов люди и растения воюют друг с другом. Если растения не приносят пишу, переговоры с ними ведет бензопила Ньюкомбов.

Крупица золота у меня в мозгу — это потребность рассказать те истории, которые я уже рассказал, с другой точки зрения. Истории не про семью Пэт — это только мое, — а про Ньюкомбов. Но вместо того чтобы писать про них с экзистенциальной тревогой — Джеки настаивала на таком именовании моих чувств к ним, — я напишу о своей семье так, словно они последние настоящие американцы. Не ставшие однородной массой нелюди, а личности, индивидуальности.

Первым делом я подумал о Харлей. В четвертом своем романе я упоминал о молодой женщине, которая родилась, когда ее мать столкнулась с мотоциклом. Я написал, что она как появилась на свет, так и умерла, в двадцать четыре года, когда ее сбил девяностопятилетний старик за рулем тридцатилетней развалюхи. Ее мотоцикл перелетел через ущелье, а потом рухнул на землю. Она сломала шею.

История эта мне удалась: люди писали, что плакали, читая ее. Я изобразил Харлей отчаянной девчонкой, которая жила по своим собственным правилам и была обречена на провал, потому что не умела приспосабливаться к правилам социума.

Эту историю я по большей части выдумал. На самом деле девушку эту звали Джанет, и она была точной копией своего брата-близнеца Эмброуза. По крайней мере совершенно одинаковы были все видимые части их тел, но никому не хотелось заглядывать им под одежду и выяснять, что там.

Их мать приходилась моему отцу единственной сестрой. В пятнадцать лет она сбежала в Луизиану и выскочила замуж за каджуна [9], который едва говорил по-английски. Они приезжали к нам раз в два года, и мы считали, что это самые странные люди на земле. Один из дядей сказал нам, что каджуны едят раков, и мы с Ноублом насовали красных фейерверков вокруг рачьих нор, чтобы родственники из Луизианы не съели и наших.

То, что Джанет и Эмброуз были близнецами, означало, что Джанет росла некрасивой девочкой, а Эмброуз — хорошеньким мальчиком. Эмброуз боялся всего на свете, а Джанет — которую Ноубл в шутку окрестил «Джейк» — не боялась вообще ничего.

Джейк залезала туда, куда не отваживался залезть ни один мальчишка Ньюкомб. И на спор она делала что угодно.

Она прошла по доске (2x4дюйма), переброшенной через ущелье глубиной в сотню футов. Прошла по двухдюймовой стороне.

Она влезла через окно в спальню мистера Барнера, когда он спал, и украла из стакана его вставную челюсть, а потом подвесила ее на ниточке в уборной во дворе.

Как-то вечером она пробралась в кухню начальной школы и высыпала в кастрюлю с тушеными бобами, приготовленными для угощения родительского комитета, две банки муравьев, которых мы собирали всем миром. Школу закрыли на три дня для дезинфекции.

Джейк вытащила из Библии проповедника воскресную проповедь и подложила вместо нее «Геттисбергское обращение» Линкольна. День выдался неимоверно жаркий, кондиционеров в церкви не было, и все, включая проповедника, клевали носом, так что он заметил подмену, только дойдя до середины проповеди. Он посмотрел на Джейк, Ноубла и меня и сказал: «Как говорил наш великий покойный президент Авраам Линкольн...» — и прочел речь до конца.

После службы проповедник взял меня за правую руку, а Джейк за левую и сказал, что искренне надеется, что мы каждый день истово молимся, чтобы не пойти путем зла, который приведет нас в геенну огненную.

Говоря это, он сжимал наши руки так сильно, что я заскулил от боли и едва не взмолился о пощаде, но потом взглянул на Джейк. В уголках ее глаз блестели слезы, но я точно знал, что даже если ей раздробят все кости в руке, она не попросит пощады. Конечно, при таких обстоятельствах я тоже не мог молить о милосердии.