Старая сказка - Форсайт Кейт. Страница 7

Сестра Тереза принялась собирать обрезанные пряди с пола.

— Не смейте! — Я схватила ее за руку. — Это — мои волосы. Вы, наверное, хотите продать их пастижеру. [27] Но они — мои. И если кто-нибудь и решит продать их, так только я.

Сестра Тереза пожала плечами, глядя, как я подбираю свои локоны и запихиваю их в свою дорожную сумку.

— Вам придется отдать нам и свою сумку. Она будет помещена на хранение в кладовую.

— Но в ней находятся мои письменные принадлежности. Мои перья, чернила, перочинный нож…

— Здесь вам ничего из этого не понадобится, — заявила сестра Тереза.

— Послушницам не разрешается писать письма, — добавила сестра Эммануэль.

— Но я должна писать. Я должна написать королю и друзьям при дворе. Я должна написать сестре, чтобы она знала, где я… Я должна писать рассказы. И как прикажете это делать?

— Рассказы? — презрительно поинтересовалась сестра Эммануэль. — Вы полагаете, что можете напрасно тратить время на создание подобной фривольной ерунды? Подумайте хорошенько, мадемуазель. — Она ухватилась за мою сумку, намереваясь вырвать ее у меня.

Я крепко держала ее.

— Вы не имеете права. Как вы смеете?

На помощь ей пришла сестра Берта. Дорожную сумку вырвали у меня из рук и вывалили ее содержимое на стол. Сестра Эммануэль переломила перья пополам, вылила чернила в помойное ведро, смяла листы пергамента и швырнула их в огонь.

Я попыталась остановить ее, но сестра Берта схватила меня своими сильными руками и не отпускала, даже когда я принялась лягаться, стараясь побольнее ударить ее тяжелыми деревянными башмаками.

— Salope, [28] — всхлипнула я, — putain, [29] — присовокупив еще несколько столь же сочных ругательств и проклятий. Но все было без толку.

Мои перья, чернила и бумага пропали, а с ними исчезла и последняя возможность написать прошение, чтобы выбраться из этой тюрьмы.

Воздушные замки

Аббатство Жерси-ан-Брие, Франция — январь 1697 года

В ту ночь я лежала в постели и плакала. Слезы лились ручьем, сотрясая тело и перехватывая дыхание. В конце концов я замолкала, обессилев, но потом вновь вспомнила обо всем, чего лишилась, и начинала плакать снова.

Письменные принадлежности были самым ценным моим достоянием. А ручку из пера ворона я любила больше всего. Когда мой муж Шарль подарил его мне, то сказал, что оно такое же черное и блестящее, как мои волосы, и острое, как мой ум. Этим пером я писала только рассказы; для писем, игорных расписок и любовных посланий я использовала гусиные перья, подравнивая и затачивая их перочинным ножичком — последним подарком матери. Иногда у меня не хватало денег на портниху, но я никогда не скупилась на лучшие чернила и бумагу. Я разглаживала ее пемзой до тех пор, пока она не становилась белой и чистой, как моя кожа, готовая впитать быстрый полет моего пера.

Ну, по крайней мере связки моих драгоценных рукописей оставались в безопасности в сундуке. Впрочем, оставались ли? Не исключено, что монахини перерыли и сундук, выбросив все бумаги в огонь. Мысль об этом причинила почти физическую боль, перехватило дыхание, словно на грудь водрузили мельничные жернова. Сколько бессонных ночей провела я за столом, сидя над листом бумаги при свете свечи, вместо того, чтобы отдыхать после дневных трудов. Сколько часов украдено из обязанностей фрейлины, которые я посвятила письму, вместо того, чтобы стоять на ноющих ногах и деланно улыбаться фиглярским ужимкам королевских карликов. Три моих новеллы были опубликованы — анонимно, разумеется, дабы избежать внимания королевских цензоров. К вящему восторгу и удивлению, они очень хорошо разошлись и даже принесли мне некоторую сумму. В последнее время я работала над очередным рассказом, тайной историей Густава Шведского, [30] который надеялась опубликовать в самом скором времени. Неужели же теперь все мои труды пойдут прахом?

Голова моя металась по тощей подушке, и я особенно остро ощущала отсутствие волос. Я провела рукой по жесткому ежику.

Волосы всегда составляли предмет моей особой гордости. Даже когда я была совсем еще маленькой, ими очень гордилась Нанетта. Каждый вечер она расплетала и любовно расчесывала их, пока я рассказывала ей о своих маленьких горестях и радостях. Тогда Нанетта была еще молода, и в ее черных глазах светилась нежность, а не яростный огонь. Под белой шапочкой она скрывала светлые и красивые волосы, и еще у нее была большая мягкая грудь, к которой я так любила прижиматься.

Раз в неделю она втирала мне в кожу головы розмариновое масло и осторожно расчесывала волосы частой мелкой гребенкой, давя на старом льняном полотенце всех обнаруженных вшей.

— Смотрите, какая большая, — говорила она.

— Ну-ка, дай посмотреть. Ого, это целый дедушка-вошь. Он достаточно велик, чтобы оказаться даже прадедушкой.

— Не понимаю, откуда вы их набираете столько. Могу поклясться, что еще на прошлой неделе этой мерзости у вас не было. Или вы опять играли с детьми мельника?

— Ну да. А с кем еще мне играть, Нанетта?

— Только не с курносыми крестьянскими детьми, которых поедом едят вши.

— Мы строили крепость, Нанетта, и играли в религиозные войны.

— Ох, моя маленькая кочерыжка, не нравятся мне такие игры. Нельзя ли выбрать что-либо более подходящее? Например, поиграть в куклы?

— Но это же так скучно. А нам нравится устраивать сражения. Я была предводительницей реформистов, а Жак — главарем вавилонских блудниц… [31]

— Бон-Бон! Не смейте так говорить. Вы должны быть очень осторожны.

— Почему? — Повернув голову, я удивленно воззрилась на нее.

— Не все во Франции думают так, как ваша матушка, Бон-Бон. Не забывайте, что реформисты проиграли войну, а король — да благословит Господь его душу — католик.

Я вздохнула. Мне было трудно понять, как король может быть нашим монархом и врагом одновременно. Нанетта явно пребывала в расстроенных чувствах. Я видела это по тому, как тяжело двигалась ее рука с гребенкой.

— Ой, больно! Не дергай так сильно!

— Простите меня, пожалуйста. Так лучше? Смотрите, вот еще какая большая.

— О, это, должно быть, прабабушка. Посмотри у меня за ушами, Нанетта. Там — детская, где живут их детки. Как ты думаешь, у вшей тоже есть детские комнаты, Нанетта?

— Имея столько деток, они обязательно им понадобятся, — проворчала Нанетта, поворачивая мою голову в сторону, чтобы расчесать волосы над ухом.

— Когда вши вырастут, они взберутся на гору и станут высматривать врагов.

— Захватчиков, которые живут на головах детей мельника.

— Да. А потом они отразят их нападение… Как, по-твоему, чем сражаются вши, Нанетта?

— Зубами, наверное. Не вертитесь, Бон-Бон. Если будете сидеть смирно, я расскажу вам сказку.

Нанетта казалась мне кладезем всевозможных историй: забавных сказок об озорной шкатулке или жене рыбака, пожелавшей, чтобы нос мужа превратился в колбаску; страшных историй о великанах, которые поедали маленьких девочек; о гоблинах и злых духах; волшебных баллад о пастухах и пастушках, которые любили друг друга. Если Нанетта хотела, чтобы я сидела смирно, — например, завязывая мне шнурки на сапожках или подшивая оторвавшуюся кайму на подоле, — ей достаточно было пообещать мне историю, и я моментально прекращала вертеться и жаловаться и вела себя тихо и послушно, что ей и требовалось.

Интересно, где сейчас Нанетта? Уложили ли ее спать, или она трясется обратно в Версаль в том же самом экипаже? Она уже старенькая и слабая, и долгое путешествие изрядно утомило ее. Так что мне оставалось только надеяться, что сейчас она мирно спит где-нибудь, иначе мне пришлось бы умолять монахинь вернуть мне хотя бы часть денег, чтобы я могла заплатить за ее проезд обратно в замок Шато де Казенев. Она уехала оттуда вместе со мной тридцать один год назад, когда мне повелели прибыть ко двору, да так и не вернулась обратно. Я знала, что могу положиться на свою сестру Мари в том, что она позаботится о ней. При мысли об этом на глаза вновь навернулись слезы. Я так хотела, чтобы Мари гордилась мною, своей умненькой сестрой, ставшей фрейлиной королевской семьи.