Марина - Сафон Карлос Руис. Страница 19

– Вот, – нашел я наконец нужную фотографию в конце альбома. – Мне это пришло в голову, как только я сегодня проснулся. А до тех пор как-то не замечал.

Марина рассматривала снимок. Черно-белый, четкий, какими бывают только старинные студийные работы. У человека, изображенного там, череп был страшно деформирован, а позвоночник так искривлен, что едва позволял держаться на ногах. Несчастный опирался на плечо молодого человека в белом халате, круглых очках, галстуке и с усами, очень со всем этим гармонирующими. Доктор, без сомнения. Глядит прямо в камеру. Пациент, наоборот, закрывает лицо рукой, словно стыдясь своего уродства, выставляемого напоказ. На фоне чего-то вроде смотровой комнаты в клинике или в кабинете врача. В полуоткрытую дверь робко заглядывает маленькая девочка с куклой в руке. Фотография больше похожа на рабочий материал ученого-медика, чем на любительский снимок.

– Смотри же, смотри внимательно, – настаивал я.

– Ну, я вижу этого несчастного…

– Ты не на него смотри, а на то, что за ним.

– Там окно…

– А за окном?

Марина нахмурилась, припоминая.

– Узнаешь? – Я, едва сдерживая возбуждение, тыкал в изображение дракона на фасаде дома на другой стороне улицы, видневшегося на снимке в проеме открытого окна.

– Да, я это где-то видела…

– Мы оба видели, – перебил я. – Это здесь, в Барселоне. На Рамбла, напротив «Лисео». Я пролистал весь альбом и нашел только одну фотографию, сделанную в Барселоне. – Я вынул ее из альбома и дал Марине прочесть полустертый текст на обороте:

Фотографическая студия Марторелля-Ворраса 1951

Копия для д-ра Джона Шелли

Рамбла-де-лос-Эстудиантес, 46–48, 1-о.

Барселона

Марина вернула мне снимок, пожав плечами:

– Это было тридцать лет назад, Оскар… Теперь все это ничего не значит, я думаю…

Так вот, я сегодня же утром проверил по телефонному справочнику: доктор Шелли до сих пор значится среди жильцов дома 46–48 по Рамбла-де-лос-Эстудиантес, и все так же на первом этаже. И я вспомнил, почему имя показалось мне знакомым: Сентис сказал, что именно доктор Шелли стал первым другом Михаила Колвеника в Барселоне.

Марина внимательно смотрела мне в лицо.

– И ты, конечно, не остановился на том, чтобы взглянуть в справочник, насколько я тебя знаю… И пошел дальше…

– Ну да, – признал я, – именно. Позвонил туда. Мне ответила дочь доктора, зовут ее Мария. Я сказал, что имею к доктору чрезвычайно важный разговор.

– И что, тебя дослушали до конца?

– Ну, сначала шло туго, но, когда я упомянул Михаила Колвеника, тон сразу сменился. Ее отец согласен нас принять.

– И когда?

Я взглянул на часы:

– Через сорок минут.

До площади Каталонии мы доехали на метро. Пока поднимались по лестнице к Рамбла, начался мелкий дождь. Город уже был украшен к Рождеству, и повсюду сияли разноцветные фонарики. Мерцающие круги дождя колыхались под фонарями. Раскормленные голуби лениво перепархивали стайками между цветочными базарчиками, кафе, группами играющих музыкантов, зазывалами кабаре, туристами и местными жителями, карманниками и полицейскими, подростками и призраками из прошлого. Герман прав: на всем свете нет такой улицы, как Рамбла.

И вот перед нами высится Большой театр «Лисео». Сегодня дают оперу, над фасадом алмазной диадемой горят огни. А вот и дракон с фотографии – на углу здания на противоположной стороне, повернулся к Рамбла и созерцает толпу. Глядя на него, я невольно подумал, что Сан Хорхе, конечно, нежно почитаем в Барселоне, ему мы ставим алтари и печатаем миллионы открыток, но памятью о Барселоне в вечности, пожалуй что, останется именно этот дракон.

Приемная доктора Шелли занимала первый этаж величественного здания и поражала своим сумрачным старинным обликом. Мы пересекли темный, как пещера, вестибюль и должны были подняться по винтовой лестнице самого готического вида. Эхо шагов терялось в гулкой, непроглядной высоте здания. Я заметил, что дверные молотки и ручки украшены медными барельфами с изображением ангелов. Разноцветные, как в калейдоскопе, пятна света от огромных витражей лежали коврами на полу. Этаж назывался на старинный лад первым, а фактически был третьим: мы миновали бельэтаж и так называемый «принсипаль», прежде чем поднялись на «первый». На нужной нам двери была старинная бронзовая табличка с надписью «Др. Джон Шелли». Я посмотрел на часы: оставалось две минуты до назначенного срока. Марина позвонила.

Женщина, что нам открыла дверь, без сомнения, сошла с церковной фрески. Никогда не видел ничего более эфемерного, мистически возвышенного и непорочного. Белое, почти прозрачное лицо; светлые, почти бесцветные глаза. Истинный ангел во плоти.

– Сеньора Шелли? – вежливо осведомился я.

Она ничего не сделала, чтобы опровергнуть это предположение.

– Добрый день, – я сделал вывод, что могу продолжать, – меня зовут Оскар, я звонил вам утром…

В ее взгляде промелькнуло любопытство.

– Помню. Сюда, пожалуйста.

Мы шли за Марией Шелли, а ее хрупкая фигурка, распространяющая запах роз, плыла перед нами, будто ступая по облакам, как балерина в странном танце в замедленной съемке. Я бы сказал, что ей около тридцати, но выглядела она моложе. У нее было забинтовано запястье, а лебединая шея закутана в платок. Обширная приемная, по которой нас вели, была затянута бархатом и заставлена зеркалами. Пахло музеем и давно минувшими временами.

– Спасибо, что согласились нас принять. Это моя подруга Марина.

Мария воззрилась на Марину. Я всегда наслаждаюсь тем, как женщины впервые оглядывают друг друга при знакомстве. Этот случай был особо впечатляющим.

– Очень приятно, – наконец отозвалась Мария Шелли. Она слегка тянула гласные. – Видите ли, мой отец – человек весьма преклонных лет и хрупкого здоровья. Настроение его часто меняется. Прошу вас не утомлять его.

– Ни в коем случае. Не беспокойтесь, – заверила Марина.

Нас повели дальше в глубь дома. Мария двигалась просто-таки с балетной грацией.

– Так вы говорите, что у вас есть что-то из вещей покойного Михаила Колвеника? – спросила она.

– Вы его знали? – спросил я в ответ.

Лицо ее стало задумчивым.

– На самом деле, пожалуй, нет… Я много о нем слышала. В детстве, – добавила она тихо, словно про себя.

Стены, затянутые черным бархатом, были увешаны гравюрами и благочестивыми картинами: много святых и дев, и еще больше мучеников в агонии. Толстые ковры были темными и поглощали тот неяркий свет, которому удавалось просочиться сквозь задернутые гардины. Пока мы шли за хозяйкой по безрадостной галерее, я подсчитывал, сколько лет она здесь живет с отцом. Неужели всегда одна? Выходила ли она за эти стены, имеет ли опыт жизни, замужества, счастья в большом мире?

Мария Шелли остановилась у одной из дверей, постучалась.

– К тебе можно, папа?

То, что жизнь оставила от доктора Шелли, пряталось под многочисленными одеялами в кресле у камина. Его дочь оставила нас с ним наедине. Когда она уходила, мне стоило немалых сил оторвать взгляд от ее осиной талии. Дряхлый доктор, в котором уже ничего не было от молодого красавца на найденном фото, изучал нас с молчаливой подозрительностью. Старческая рука на подлокотнике кресла дрожала. Запах одеколона не побеждал запаха болезни. Саркастическая улыбка едва прикрывала отчаяние и усталость. Он не одобрял ни нас, ни остающийся после него мир, ни собственную жизнь.

– Старость делает с телом то же, что глупость делает с душой: заражает гниением, – сказал он, изящным жестом указывая на себя. – Ну-с, так и что же вас ко мне привело?

– Мы просим вас поговорить с нами о Михаиле Колвенике.

– Не понимаю, зачем, – отрезал доктор. – О нем в свое время уже было немало сказано – причем сплошного вздора. Если бы люди обдумывали хотя бы треть того, что они говорят, у нас была бы не жизнь, а царствие небесное.