Марина - Сафон Карлос Руис. Страница 25

– Как же это объяснить? – спросила Марина.

– А никак. Я не понимаю. Это просто невозможно. Но было… было. Я ведь сам обследовал место преступления. Сам видел эти гильзы.

Мы с Мариной переглянулись.

– Может, выстрелы были сделаны в машину, во что-то движущееся, что потом исчезло оттуда, не оставив следов? – предположила Марина.

– Ха! Подружка у тебя подает надежды стать хорошим полицейским офицером! Да, именно такой гипотезы мы какое-то время придерживались, но ее ничто не подтверждало. Дело в том, что пули этого калибра рикошетят от металлических поверхностей, так или иначе оставляя после этого следы. Ни одного такого не было обнаружено.

Через несколько дней, на похоронах моих товарищей, я увидел Сентиса. Выглядел он – хоть самого в гроб клади. Видно, что несколько дней не спал, одежда грязная. А уж перегаром несло от него… Он мне тогда признался, что домой идти не осмеливается, ночует на вокзалах. «Я, Флориан, – говорит, – считай, что сам уже мертвый». Его-де жизнь ничего не стоит. Я тогда предложил ему обратиться в полицию, попросить защиты. Он только криво улыбнулся. Даже предложил ему ночевать у меня – отказался. «Нет, Флориан, не хочу, – говорит, – иметь на совести еще одну смерть». И тут же затерялся в толпе. За следующие считаные месяцы, меньше года, все без исключения члены правления Вело-Граннель перемерли. Выглядело это всегда одинаково и всегда как естественная смерть, не подкопаешься – инфаркт. Врачи пишут официальную бумагу, и дело закрыто. Заметьте – все как один умерли около полуночи, все в своих спальнях, все – растянувшись лицом вниз на полу, судя по позе, как бы убегая от чего-то… от смерти, не оставившей никаких материальных следов. Все, кроме Бенджамина Сентиса. Я после встречи на кладбище не видел его тридцать лет. Только вот теперь увиделись, пару недель назад.

– Перед самой его смертью, – добавил я.

Флориан кивнул.

– Он сам позвонил в комиссариат, искал меня. Вроде бы у него есть новая информация по тем преступлениям на складах фабрики и вообще по делу Вело-Граннель. Я перезвонил ему. Нес он всякий бред, но я все равно согласился с ним встретиться. Ну, не знаю – из жалости, что ли. Договорились на следующий день, на улице Принцессы, в одном кабачке. Он не явился. А еще через день старый друг из комиссариата мне звонит и сообщает новость насчет его трупа в канализации старого города. Протезы рук, которые ему сделал Колвеник, отрублены. Это стало известно газетам. А вот что им не стало известно: на стене тоннеля он кровью успел намазать слово. «Teufel».

– Teufel?

– Это по-немецки значит «дьявол», – перевела Марина.

– А еще это название бабочки, рисунок которой служил логотипом фабрики. Его Колвеник и придумал, – добавил Флориан.

– Этой черной бабочки?

Он молча кивнул.

– Почему ее так странно назвали? – спросила Марина.

– Не знаю, я не энтомолог. Знаю только, что Колвеник их коллекционировал, – ответил инспектор.

Приближалось обеденное время, и Флориан предложил дойти до бара у станции фуникулера. Мы все трое с облегчением покинули заплесневелый домишко.

Хозяин бара оказался приятелем Флориана и сразу провел нас к отдельному столику у окна.

– Что, шеф, внуки в гости приехали? – весело подмигнул он Флориану.

Тот только молча кивнул, не снисходя до объяснений. Нам принесли тортильи, томатный хлеб и пачку сигарет для инспектора. Принимаясь за еду – неожиданно вкусную, – Флориан продолжил свой рассказ.

– Я с самого начала расследования знал, что прошлое у Колвеника темное. В Праге не нашли никаких следов регистрации его рождения; по сути, неизвестны ни его настоящее имя, ни национальность.

– Так кто же он был?

– Я себе этот вопрос уже тридцать лет задаю. На самом деле коллеги из Праги нашли одного Михаила Колвеника – в списках «Волчьего дома».

– Какого дома? – спросил я.

– Так в Праге называется сумасшедший дом. Только я думаю, что Колвеник, известный нам, никогда там не бывал, а просто сумел присвоить имя одного из его обитателей. Колвеник – о нет, уж он-то сумасшедшим не был.

– Зачем же ему было брать имя душевнобольного пациента? – задумчиво спросила Марина.

– Да это как раз дело довольно обычное для того времени, – объяснил Флориан. – Во время войн и потрясений множеству людей бывает необходимо сменить имя, отсечь от себя опасное, нежелательное прошлое, как бы родиться заново. Вы по молодости лет не знаете, что такое война… а пока ее не отведаешь, людей и жизни не понимаешь…

– Так Колвенику, выходит, было что скрывать? – размышлял я вслух. Если пражская полиция знала о нем, стало быть, была причина?

– Да я-то думаю, просто совпадение имен, – возразил Флориан. – Если Колвеник из «Волчьего дома» – это наш Колвеник, то он не стоит внимания. Фигурировал там в одном деле, закрытом за отсутствием состава преступления. Подозревали убийство одного пражского хирурга, Антонина Колвеника, но следствие показало, что смерть была естественной.

– Так как же все-таки этот Михаил Колвеник оказался в доме скорби? – вернулась к тому же вопросу Марина.

Флориан поколебался, прежде чем ответить.

– Понимаете, там было подозрение, что он проводил какие-то манипуляции с телом покойного…

– В смысле?..

– В рапорте из Праги на этот счет не было уточнений, – сухо ответил отставной и стал сосредоточенно зажигать очередную сигарету.

Наступило долгое, неприятное молчание.

– А как насчет той истории, которую нам рассказал доктор Шелли? Насчет больного брата-близнеца, призвания, служения…

– А так, что это история, рассказанная Колвеником доктору Шелли. И не более того. Должен вам сказать, что Колвеник лгал, как дышал – легко и естественно. У доктора Шелли, в свою очередь, было много причин просто поверить ему, не вдаваясь в детали. Все финансирование клиники, до последней песеты, зависело от Колвеника, Шелли фактически был его служащим на окладе. В должности экзекутора…

– Позвольте, так брат-близнец и все остальное – это что, выдумка? – я был растерян. – А как же альбом с фотографиями больных с деформациями тела, научные изыскания…

– Лично я полагаю, что как раз брат-близнец существовал, – резко сказал Флориан.

– Так, значит?..

– Я думаю, что больной ребенок – это он сам.

– Простите, инспектор, но ведь…

– Я, дочка, сто лет как не инспектор.

– Но Виктором-то вы остались? Так вот, Виктор…

Я впервые увидел на лице отставного полицейского открытую, ясную улыбку. Она его очень красила.

– Так что за вопрос?

– Вы сказали, что при расследовании злоупотреблений и мошенничества на Вело-Граннель обнаружилось «кое-что еще»…

– Да. Сначала мы приняли те странные счета за обычные уловки при уходе от налогов: они затерялись среди многочисленных перечислений госпиталям, приютам и прочей как бы благотворительности. Я говорю о приличных суммах, регулярно переводимых с Вело-Граннель в городские морги и большие клиники с правом проведения аутопсии. Один мой подчиненный собрал целую пачку таких документов с подписью Шелли.

– Колвеник… он что, торговал трупами? – тихо проговорила Марина.

– Наоборот. Он их покупал. Десятками. В основном тела бомжей, бродяг, жертв суицида, одиноких стариков… таких очень много – невостребованных, никому не нужных. В городе, знаете ли, их многие тысячи, этих несчастных, забытых богом и людьми.

Радио бормотало в отдалении, словно эхо нашего разговора.

– А что же Колвеник делал с этими телами?

– Вот этого-то мы и не смогли узнать. Как ни стремились.

– Но ведь вы кое-что предполагали на этот счет, а, Виктор? – так же тихо спросила Марина.

– Нет!

Для полицейского, пусть отставного, врал он плохо. Неумело. Марина не настаивала. Инспектор как-то сдал, постарел на глазах, помрачнел. Словно тени прошлого встали вокруг него, легли на лицо, отняли энергию и напор. Сигарета слегка дрожала в его руке и словно сопротивлялась его тяжелым, медленным движениям.