Марина - Сафон Карлос Руис. Страница 32

Я уже различал люк и лестницу, когда прямо передо мной, в нескольких метрах, возникла тень, преграждая путь к выходу наверх. Я остановился, словно налетел на преграду. Слабый свет сверху позволял различить черно-белые ромбы на одежде и страшную улыбку арлекина: стеклянные глаза, блеснувшие сталью клыки в эмалевой щели красного рта. Я шагнул назад. На плечи мне легли тяжелые холодные ладони, металлические острия ногтей вонзились в одежду и кожу. Что-то липкое и плотное охватило шею. Оно затягивалось, лишая меня воздуха. Уже чернело в глазах. Я успел почувствовать, что не только шею, но и щиколотки мне обвивает плотный холодный жгут, и увидел, что арлекин упал на колени, протянув ко мне руки. Сознание уходило, и я молился о том, чтобы оно покинуло меня как можно скорее. Но я еще успел ясно увидеть, как голова арлекина разлетелась на куски, усеяв все вокруг металлическими и деревянными осколками.

Это был выстрел – я понял это по звуку и резкому запаху пороха. Арлекин валялся у меня под ногами. Второй выстрел привел к тому, что мою шею отпустили, я со свистом глотнул раскрытым ртом пороховые газы и повалился навзничь на арлекина. Потом почувствовал, как что-то тянет меня вверх; ощущения были такие, словно человек наклонился надо мной и пытается поставить на ноги.

Еще я помню свет утреннего неба над собой и боль в легких, когда наконец вдохнул чистый холодный воздух. Затем я окончательно потерял сознание, но в бреду надо мной били колокола, а подо мной – цокали копыта лошадей.

21

Я пришел в себя в комнате, смутно мне знакомой. Приоткрытые ставни пропускали чистые, прозрачные солнечные лучи. Кто-то молча стоял надо мною. Марина.

– Добро пожаловать в мир живых, Оскар.

Я вскочил было, но навалилась тошнота, в глазах потемнело, в мозг вонзились стальные беспощадные иглы. Марина помогла мне улечься и поддержала голову, пока приступ не прошел.

– Тихо, тихо, – успокаивающе шептала она.

– Как я здесь оказался?

– Тебя привезли на рассвете. В старинной карете. Человек не назвался и быстро укатил.

– Кларет… – пробормотал я, медленно, по кусочкам восстанавливая в памяти прошедшую ночь.

Это Кларет, конечно, вытащил меня из коллектора и привез в особняк в Сарья. Я обязан ему жизнью.

– Ты задал мне страху, Оскар! Где ты был? Всю ночь тебя искала, ждала… Обещай, что больше никогда в жизни… слышишь?

Движения давались с трудом. Даже кивнуть я не мог. Только смотрел. Марина дала мне попить свежей воды. Я жадно выпил весь стакан.

– Еще?

Я закрыл глаза, слушая, как льется в стакан новая порция воды.

– Как Герман? – прошептал я.

– Он в студии. Очень о тебе беспокоился, спрашивал, куда ты исчез. Я сказала, съел что-то не то, скоро появишься.

– И он тебе поверил?

– Папа верит всему, что я говорю, – ответила Марина серьезно.

И протянула мне стакан воды.

– Он ведь больше не пишет. Что он делает часами в студии?

Марина смерила мне пульс, взяв за запястье.

– Мой отец художник, – сказала она со вздохом, – а художники никогда не живут в настоящем – только в будущем. Или в прошлом. Герман живет в своих воспоминаниях. Больше ему негде жить.

– Но у него есть ты.

– Я – лучшее его воспоминание, – глядя мне в глаза, тихо вымолвила Марина. – Я сейчас тебя покормлю. Надо восстанавливать силы.

Я в ужасе сделал рукой отрицающий жест. От одной мысли о еде поднималась волна тошноты. Марина снова приподняла мне голову и дала воды. Чистая свежая вода – это лучший из даров господних.

– Который час?

– Скоро вечер. Ты проспал восемь часов.

Она положила мне на лоб прохладную ладонь.

– Хоть температуры нет, слава богу.

Я улыбался ей, а она смотрела на меня, серьезная, бледная.

– Ты бредил, знаешь ли. Кричал во сне.

– И что я говорил?

– Всякий бред, что же еще.

Я дотронулся до горла. Распухшее и болезненное.

– Полегче, – Марина отвела мои руки. – У тебя нехорошая рана на шее, и все плечи и спина исполосованы как бритвой. Кто тебя так?

– Не знаю…

Марина нетерпеливо вздохнула.

– Знал бы ты, как я тут тебя искала… просто агония какая-то. Совершенно не понимала, что делать. Позвонила в бар, чтобы вызвать Флориана, – мне там сказали, что он поговорил с тобой по телефону и ушел, не сказав куда. Перед рассветом я звонила опять – он еще не вернулся…

– Флориан мертв, – голос мой дрогнул. Бедный инспектор. – В общем, вчера ночью я вышел погулять и дошел до кладбища.

– Да ты в своем ли уме! – в ужасе перебила меня Марина.

Конечно, она была права. Третий стакан воды, немедленно данный мне ею, я выхлебал так же жадно, как два предыдущих. Затем не торопясь изложил ей по порядку ночные события. Когда я закончил, Марина долго смотрела мне в лицо, не говоря ни слова. Казалось, она озабочена чем-то еще – чем-то, не связанным напрямую с моими злоключениями. Тут она стала настаивать, чтобы я съел принесенный завтрак, без аппетита или с ним. Горячее какао и выпечка. Не успокоилась, пока я не продемонстрировал героизм, поглотив гренок размером с автомобиль и половину пирога. Сахар, поступивший в кровь, подстегнул силы духа: я сразу почувствовал себя бодрее.

– Пока ты спал, я тут тоже играла в сыщиков, – сказала Марина, кладя на столик толстый, переплетенный в кожу том.

Я всмотрелся в название.

– Заинтересовалась энтомологией?

– Только объектами ее изучения. Я отыскала нашу с тобой старую знакомую, черную бабочку.

– Teufel…

– Прелестное создание, знаешь ли. Живет в подвалах и подземных ходах, подальше от света. Цикл жизни – четырнадцать дней. Перед смертью зарывается в гниющие останки, и через три дня появляется новая куколка.

– То есть она как бы возрождается?

– Если угодно.

– А чем она там кормится, интересно… ведь под землей ни цветов, ни пыльцы…

– Она пожирает собственное потомство, – пояснила Марина. – Вот, тут все подробно изложено. Все восхитительные подробности жизни наших столь достойных подражания братьев меньших, насекомых.

Марина подошла к окну и раздернула шторы. Солнечный свет затопил комнату, сама же она осталась у окна, задумавшись. Я почти физически ощущал напряженное биение ее мысли.

– Не понимаю, какой смысл в том, чтобы сначала нападать на тебя, чтобы отобрать фотоальбом, а потом бросить его вместе с разодранными в клочья фотографиями.

– Может, напавший на меня в интернате искал в альбоме что-то одно, конкретное…

– Но, что бы это ни было, он его не нашел, – заключила Марина.

– Доктор Шелли… – медленно начал я, вспоминая неожиданно что-то не до конца ясное.

Марина выжидающе молчала.

– Помнишь, когда мы к нему ходили, он настойчиво хотел оставить у себя одну фотографию?

– Да, и он ее действительно забрал себе.

– Мало того – он ее сжег. Я случайно это видел, когда уходил.

– А зачем он хотел ее уничтожить?

– Зачем обычно уничтожают улики?… На ней было что-то, что он не желал показывать, – возбужденно продолжал я, поднимаясь с постели.

– И куда это ты собрался, позволь узнать?

– К Луису Кларету, – я был тверд. – У него ключи к этому делу.

– Только через мой труп, – объявила Марина, опираясь спиной о дверь. – Ты останешься в постели еще по крайней мере сутки. Вспомни, что инспектор Флориан отдал жизнь за то, чтоб ты мог спастись.

– За ближайшие двадцать четыре часа существа из коллектора найдут нас и явятся сюда. Единственный способ избежать этого – действовать, опережая их. Инспектору Флориану я обязан не только жизнью: на мне теперь лежит его долг – восстановления порядка и закона.

– Шелли сказал, что мертвым плевать на справедливость, – тихо сказала Марина. – Может быть, он прав.

– Может быть, – допустил я. – Но пока я жив, мне не наплевать.

Когда мы добрались до Раваля, уже сгущались тени, в проулках стоял сырой туман, подсвеченный красноватыми огнями подозрительных баров и окнами трущоб. Дружественный шум затопленной огнями, людной Рамбла остался позади: мы углублялись в самый грязный, самый опасный район города. Вот где не найдешь ни одного туриста, да и просто любопытных праздношатающихся барселонцев тоже. Из каждого вонючего подъезда, из каждого замызганного окна за нами следовали недобрые зоркие взгляды. Не крашенные бог знает сколько времени стены крошились, как глина. Звук работающих телевизоров вырывался из каждой квартиры, словно желая затопить это ущелье нищеты, но не достигал даже крыш. Голоса квартала Раваль неугодны небу.