Завещание Тициана - Прюдом Ева. Страница 32

Из окон открывался чудный вид на Венецию. На вопрос Зена о цели их визита ответила Мариетта. Стоило Зорзи услышать имя Атики, глаза его вспыхнули нехорошим огнем.

— Атика, эта тварь на содержании наших врагов! — Голос его дрожал от негодования. — Будь проклят день двадцать девятое мая 1453 года, когда Константинополь попал в руки султана Мехмеда Второго. Празднуя свою победу под сводами Святой Софии, превращенной им в мечеть, он благодарил Аллаха. С тех пор турки не переставая грозят нам. Мало-помалу наладили флот и завоевывают Средиземное море — наше море.

Далее Зорзи повел рассказ о постепенной сдаче туркам «Mare Nostrum» [64].

Виргилию вспомнились строчки Иоахима дю Белле [65], который, поминая обряд обручения Венеции с Адриатикой, иронизировал:

Венецианцы-глупцы все с морем брачуются, Турки давно уж в любовниках ходят.

— На короне нашей ослепительной империи осталось лишь три камня: Корфу, Кандия и Кипр… Кипр!

При упоминании об острове, где родилась божественная Афродита, покалеченная рука Зорзи, до того рассекавшая воздух, бессильно повисла. «Кипр! Ну конечно! — пронеслось в голове Виргилия, вспомнившего, что сказал по поводу Зорзи Пальма. Он ведь был ранен в бою за Кипр. — Я собирался расспросить дядю, но, кажется, могу прямо здесь и сейчас получить урок истории».

И он не ошибся. Зорзи с горечью в голосе повел свой рассказ с 1570 года. С очевидной пристрастностью изложил он расстановку сил в начале семидесятых годов так, как видел ее сам. Остров Кипр был лакомым куском, приносящим в год доходу не менее трехсот шестидесяти тысяч дукатов. Пшеница и хлопок, вино и растительное масло, соль и сахар были там в изобилии.

— Кипр с его цитаделью, с его природными богатствами разжигал страсти. Турки облизывались, глядя на него. Особенно с приходом к власти Селима Второго, этого мерзавца, пропившего свои мозги, что вообще редкость для мусульманина.

В своем донесении в Сенат наместник Бадоэр так описал Селима Второго: «Лицо испитое от чрезмерного употребления вина и водки, к которой он пристрастился из-за несварения желудка». В начале 1570 года Селим начал враждовать с Венецией.

— Надо думать, этот пропойца прямо-таки мечтал упиваться кипрским вином в своем серале!

Блистательная Порта желала столкновения? Ну что ж, пусть получает. Светлейшая засучила рукава и в пятьдесят дней изготовила сто пятьдесят галер, снаряженных для битвы. Несмотря на эти титанические усилия, Республика Льва была застигнута врасплох: первого июля турецкий флот подошел к Кипру, десятки тысяч солдат атаковали его столицу Никозию. Она пала. Воодушевленные легкой победой, мусульмане напали на Фамагусту, считавшуюся неприступной.

— Там они напоролись на наши великолепные военные укрепления, на неколебимую верность венецианцев своей родине, но прежде всего — на героизм командующего гарнизоном — Маркантонио Брагадино. — Голос Бонфили задрожал. Дойдя до этого места, он побледнел. — Осажденная Фамагуста держалась почти год. Положение было отчаянное, одиннадцать месяцев ее обстреливали, подрывали ее бастионы. Одиннадцать месяцев она отбивала атаки. — Увлекшись рассказом, Зорзи утратил присущую ему грубость. — В конце лета 1571 года население попросило Брагадино капитулировать. Он согласился. Первого августа в честь перемирия зазвонили колокола и замолчали пушки. Лала Мустафа, полномочный представитель султана, главнокомандующий турецкой армией, вручил своему противнику грамоту с подвешенной к ней золотой печатью, украшенной изображением Селима Второго. В грамоте говорилось, что тот «обещает и клянется Аллахом и головой Великого Турка уважать параграфы, которые содержатся в этом документе». Среди параграфов был один, который обеспечивал беспрепятственное возвращение венецианских войск на родину. Но как только туркам были переданы ключи от Фамагусты и Брагадино проговорил: «Я вручаю вам эти ключи не из трусости, но по необходимости», — бесчестный Лала Мустафа изменил тон! Он нарушил все обязательства победителей по отношению к побежденным. Защитников города пленили — иных повесили, иных послали на галеры или продали в рабство. Две тысячи рабов и двадцать тысяч трупов! Иначе как резней это не назовешь. Их жен безбожно насиловали. А Брагадино… Брагадино…

Его голос пресекся, лицо исказилось. Ни Виргилий, ни Мариетта не догадывались, что с ним творится, в отличие от Лионелло, который сочувственно положил руку ему на плечо и докончил рассказ за него:

— Лала Паша отрезал Брагадино одно ухо. Другое отрубил солдат. Затем приказал связать его, накинуть ему на шею удавку, и призвал всех осыпать его ругательствами и поносить. Через неделю, когда Брагадино был уже при смерти — у него произошло заражение крови из-за ран, — ему предложили жизнь с условием принять ислам. Ответом было презрение и брань. Этим он подписал себе смертный приговор, но не догадывался, какие адские муки уготованы ему напоследок. Его заставили перетаскивать неподъемные корзины с землей и камнями с бастиона на бастион. Затем привязали к рее корабля на такой высоте, чтобы его соплеменники и единоверцы, взятые в плен, могли видеть изуродованное тело их военачальника. При этом над ним издевались: «А видишь ли ты свою эскадру? А помогает ли тебе твой Христос?» Затем его спустили с реи, но лишь затем, чтобы применить к нему последнюю, самую изощренную из пыток… — Лионелло запнулся. — После этого тело его было разрублено на куски и роздано солдатам, часть его на спине быка провезли по улицам. Дабы потешить народ-победитель, их протащили по всей Турции. А его кожу выделали, сшили, набили соломой, нарядили в платье и в головной убор, после чего этот жуткий трофей отправили в Истамбул.

— Его кожу? — переспросил, подавив комок в горле и уже предчувствуя, каким будет ответ, Виргилий.

— С него заживо сняли кожу.

Глава 9

Оказавшись на улице, Виргилий и Мариетта обменялись вопрошающими взглядами: какие выводы стоит сделать из этой встречи? Мариетта предложила посидеть в тени у воды. Подмяв под себя юбки, она устроилась прямо на гальке, только смахнула пыль с кружев.

— Что ты думаешь об этих двоих? — кивнула она в сторону семейного гнездышка Зен.

Виргилий вздохнул: столько всего непонятного жгло и сверлило мозг.

— Для начала… — Он сконфузился и опустил голову, подыскивая подходящие слова. Набрав камешков, стал подбрасывать их на ладони. — Для начала ты была права относительно нравов Зена. А то, что годится для него, годится и для его друга. Друга! Я бы сказал иначе, если бы не боялся оскорбить твой слух. Так они живут вместе?

— У Зорзи свой дом на улице Льва. Мне брат сказал, — ответила Мариетта, которую трудно было оскорбить чем-то подобным.

Виргилий глядел, как прыгает по воде брошенный им камешек.

— И потом, оба они, и Бонфили в особенности, преисполнены злобой — и это еще мягко сказано — по отношению ко всему, что связано с Турцией… Селим, Лала Паша, шпионка Атика.

Еще один камешек запрыгал по воде.

— И что из всего этого следует?

— Оставим выводы на потом. Теперь же самое время заняться замешанным в этом деле турком, я имею в виду Кару Мустафу. Помнится, ты говорила, он проживает на площади Золотого Араба?

Мариетта кивнула и протянула Виргилию руку, чтобы он помог ей подняться.

— Ты со мной? — спросила она.

— Хоть на край света.

Путь их лежал гораздо ближе, всего лишь на край города, в квартал Кастелло: дом турка находился неподалеку от верфи.

За огромной стеной из красного кирпича, за которой было сосредоточено кораблестроение Республики, пошли дома для рабочих Адмиралтейства. Дворец Кары Мустафы, весьма скромный на вид, в византийском духе, ничем внешне не отличался от других венецианских построек. Внутри же царила роскошь, присущая богатым стамбульским домам. Дворец был поделен на две половины: женскую и мужскую. И хотя Мариетта была девушкой, раб в тюрбане и домашних туфлях без задников провел их именно на мужскую половину. Нижний этаж, как и в большинстве патрицианских домов Венеции, был служебным: кухни и помещения для прислуги располагались вокруг двора с колодцем посередине. Под хозяйские покои был отведен piano nobile [66], походивший на пещеру из «Тысячи и одной ночи». Просторная, правильной четырехугольной формы гостиная, куда их ввели, окнами выходила на городскую площадь. Стены ее до середины были выложены бело-голубой плиткой: сценки на ней привели Мариетту в восторг. Верхняя часть стен была увешана зеркалами Мурано и испещрена изречениями из Корана. Типично венецианский потолок с выступающими балками был на восточный манер расписан орнаментами и позолочен. Деревянное возвышение — диван — делило гостиную надвое; на нем стояла софа. Диван был устлан тонкими матрасами и подушками из ворсистой ткани, софа же утопала в толстых коврах, роскошных тканях и мягких подушках. От разнообразия расцветок и рисунков у Мариетты зарябило в глазах. За ее спиной раздался глухой голос. Она оглянулась. Одеяние турка по роскоши не уступало внутреннему убранству дома. Поверх шаровар и рубахи был надет доломан — нечто вроде сутаны до пят из разноцветной глянцевитой тафты высочайшего качества. На пояснице доломан был схвачен широким кожаным ремнем с серебряными пряжками. Хозяин церемонно приветствовал гостей, подошел к дивану, снял туфли из желтой кожи и сел на почетное место, отмеченное на стене рисунком из плитки — нечто вроде готической арки, производящей впечатление спинки трона. Затем жестом предложил гостям расположиться на софе. Разувшись по его примеру, они нерешительно взобрались на деревянный помост. Сидеть, откинувшись на подушки, полулежа, было непривычно и потому неудобно, но они никак этого не показали.