Завещание Тициана - Прюдом Ева. Страница 51

— Я бы легко представил дьявола поселившимся в 666 году.

— То есть 1666!

— Что значит «менее-более» 1666?

— Если бы было «более-менее» 1666, это означало бы 1665 или 1667, но «менее-более»…

— А если это «менее-более», иными словами «приблизительно», касается не единиц, а десятков и сотен?

— А если бы ты выражался яснее?

— Возьмем первую шестерку из даты 1666. «Менее» шести — пять. А теперь вторую шестерку. «Более» шести — семь. У нас выходит тысяча пятьсот семьдесят какой-то, но поскольку больше никаких указаний нет, последняя шестерка остается шестеркой.

— И получается 1576!

Произнесенная вслух дата словно повисла в воздухе, никуда не исчезнув, как будто сила земного притяжения вдруг возросла и не отпустила ее. У кого-то хватило духу выдохнуть то, что было ясно и без слов:

— 1576-й — это как раз тот год, который идет сейчас!

Вино было разлито по чаркам и жадно выпито пересохшими глотками. Оно расковало воображение, придало сил. Восстановление текста и его расшифровка пошли живее.

— Там есть уточнение: 1576, «на солнцестояние».

— Но которое из двух: летнее или зимнее?

— Насколько я помню, «солнцестояние десятого месяца».

— Но ведь это лишено смысла! Солнцестояние июньское — в шестом месяце, а декабрьское — в двенадцатом!

— А вот и нет!

— Как это?

— А так! Если Изумрудная скрижаль должна возникнуть в Венеции, то и ориентироваться нужно на венецианский календарь. А год у нас начинается 1 марта. Так что зимнее солнцестояние приходится на десятый месяц!

— Из этого следует, что погоня за философским камнем должна начаться 22 декабря 1756 года, точнее — через сто десять дней.

Так слово за словом Предом с друзьями восстановили загадочное послание Николя Фламеля. За окнами было темно, когда Виргилий закупорил склянку с чернилами. Но обмен мыслями продолжался, а гипотезы и планы на будущее были в самом разгаре.

Двумя часами позже они покинули мастерскую. Луна отражалась в водах лагуны, омывающей Каннареджо, словно в зеркале Мурано. Напоследок четверка друзей решила подытожить все, чем располагала относительно смерти египтянки.

Итак, в Светлейшей в XVI веке живет и творит Тициан Вечеллио, гениальный и знаменитый художник, один из богатейших людей своего времени, владеющий всем, чего только может желать смертный. И вот он проникает в мир алхимии. Как узнать, не преждевременная ли кончина его наставника Джорджоне, унесшая того на заре блистательной карьеры, заставила Тициана задуматься о наиглавнейшей из истин: он человек, а значит, век его не беспределен. И все, чем он владеет — талант, делающий персонажей его полотен живыми, репутация у самых влиятельных людей Европы, состояние, на которое до него могли рассчитывать немногие художники, — ничто без самой жизни. Лишь философский камень и эликсир жизни способны обеспечить бессмертие. Это становится его навязчивой идеей. Бири-Гранде отныне не только мастерская художника, но и лаборатория алхимика. Печь служит ему не только для варки лаков, но и для получения философского камня. В тиглях перетираются пигменты и преодолевается «сухой путь», ведущий к Великому Деянию. Возможно, он преуспел и на этом новом для него поприще… Возможно, полученные результаты позволили ему стареть не дряхлея… Наступает день — ему уже под восемьдесят, — когда он решает, что следует приобщить к своей деятельности духовных наследников, как и положено в алхимии. Он собирает вокруг себя и своего сына Горацио кружок адептов, соблюдая извечные законы герметизма: ими должны стать представители трех великих монотеистических религий и представители трех континентов старого света. Ими становятся: Бонфили (христианин), Рибейра (иудаист), Мустафа (магометанин), Олимпия (уроженка Зары в Европе), Лионелло (уроженец Патары в Азии) и Атика (уроженка Александрии в Египте). Весьма причудливое сборище! Но как еще объяснить, что Зорзи Бонфили переносит присутствие Кары Мустафы, родного брата того, кто замучил его отца? Как иначе объяснить, почему выкрест Рибейра принимает приглашение той, что грозит ему инквизицией? Одному Богу известно, чем занималась эта разношерстная компания, собираясь вместе. Ну, может быть, еще Люциферу. В конце концов, ведь именно с его лба свалилась Изумрудная скрижаль.

Наступает 1574 год. Король Генрих III, следуя из Польши во Францию через Венецию, тайком навещает Атаку. Они обговаривают детали галло-оттоманского альянса, чьи интересы противоречат интересам Республики Льва. В знак признательности он преподносит куртизанке болонку и старинный манускрипт. Сам монарх не воспринимает всерьез все эти черные премудрости. Он собирался подарить его матери, Екатерине Медичи, но передумал и преподнес шпионке Атике. Речь в нем идет о получении философского камня: она как раз увлекается алхимией. Там говорится об иероглифических фигурах: она родилась в Египте. Там упоминается Венеция: она как раз живет в этом городе. Лучшего подарка не придумать. Ему и в голову не приходит, что какая-то замшелая рукопись, на его взгляд не представляющая никакой ценности, сыграет в судьбе куртизанки роковую роль. Двадцать седьмого июля король покидает Венецию со всеми ее чудесами.

Неделю спустя Атика решает открыть членам кружка малую часть — пока только ее — невероятных указаний, содержащихся в послании. Она просит карлика семь раз скопировать рисунки, иллюстрирующие загадки Фламеля. Седьмого августа в ночь она отпускает слуг. Видимо, только Эбено воспользовался своим свободным вечером. Фаустино, сраженный болезнью, тайком остается дома, проведя ночь на соломенном тюфяке. Являются гости: Олимпия, кадорец с сыном, Лионелло с Зорзи, Кара Мустафа и Жоао эль Рибейра. Египтянка возвещает им о необычном документе, попавшем ей в руки, и в доказательство раздает рисунки. Предположительно, на этом же вечере Атика тайно передает сам документ тому, кто приобщил ее к алхимии, — Тициану. Колокол Сан-Тровазо бьет одиннадцать раз. Гости расходятся. Среди них маэстро со своим сыном либо без оного добирается до Бири-Гранде, где запрятывает ценный документ в тайник. Его ассистент Пальма-младший, направляясь на галантное свидание, видит маэстро у окна.

В то же время Фаустино со своей мансарды слышит, как в дверь дома Атики вновь кто-то стучится. Отпустив слуг, она сама открывает тому или той, кто станет ее убийцей. Но почему она не настороже? Разве ей нечего опасаться? Не нужно бояться «часа льва»? Все ее гости имеют отношение к царю зверей и потому подпадают под подозрение: Лионелло — из-за своего имени, Олимпия — знака зодиака, под которым родилась, Фаустино — из-за своего волкодава по имени Лев, Жоао — своего настоящего имени, Эбено — болтающегося на шее украшения: львиной головы из слоновой кости, Зорзи — из-за места жительства, Мустафа — торгового знака. По мнению Пальмы, знаком льва отмечено и полотно маэстро 1570 года, на котором в качестве аллегории времени он изобразил себя (прошлое), своего сына (настоящее) и своего юного племянника (будущее), придав каждому определенное животное: себе — волка, Марко — пса, а Горацио — льва.

Как бы там ни было, убийца, воспользовавшись эффектом неожиданности, привязывает несчастную к постели. Затем совершается неслыханное по жестокости преступление. Кто и почему поступил с ней таким образом? Лионелло, которому она грозит выдачей его властям как содомита? Зорзи, в смерти отца которого она косвенно виновата? Олимпия, ревнующая ее к прекрасному Зену? Рибейра, опасающийся ее угроз выдать его инквизиции за тайное следование вере отцов? Кара, желающий через свою жену Камару прибрать к рукам ее состояние? Эбено, для которого ее смерть равносильна обретению свободы? Фаустино, которому предстояли вечные муки неразделенной любви? А почему бы и не Горацио? Причина расправиться с Атикой есть у всех, у каждого своя. Но есть еще одна причина, общая для всех: желание завладеть посланием Николя Фламеля. Это объясняет, почему жертву не просто отравили или закололи, а так долго и жестоко мучили. Преступник требовал у нее выдачи письма. Возможно, Атика испустила дух, не назвав имени Тициана, которому успела доверить письмо. Но написала на стене имя убийцы, которое, однако, было слизано псом Вавелем, любителем свежей крови. Если бы Нанна, расставшись с Тинторетто и прогуливаясь под окнами подруги, все же поднялась в ее спальню, невзирая на то, что та не отвечает на зов, она наверняка еще застала бы болонку за этим отвратительным занятием. Но было поздно, и Нанна прошла мимо. Когда же в дом вернулся Эбено, на стене от имени осталась лишь одна буква — то ли «Z», то ли «N», и эта буква могла указывать на кого угодно: и на Зорзи Бонфили, и на Кару Мустафу, и на Зани эль Рибейру, и на Горацио Вечеллио, и на Олимпию да Зару, и на Лионелло Зена, и на Фаустино с Эбено.