Февраль (СИ) - Сахарова Ирина. Страница 85

А вот Арсен-то лучше других знал, что ни под каким дождём я не гуляла. И, вопреки тому, что из этой истории могла выйти чудесная сенсация, он молчал и берёг мой секрет. Я подумала сначала (всё ещё видя в людях только плохое), что Эрнест запретил ему распространяться на эту тему, но потом выяснилось, что Эрнест о роли Арсения в нашем побеге вообще не знал! Выходит, русский журналист прикрывал меня по собственной инициативе, из уважения, из сострадания, из… дружбы, что ли? Не знаю, как ещё назвать это странное чувство – у меня так давно уже не было друзей… Франсуаза не в счёт, Франсуаза была для меня чем-то средним между тёткой, сестрой и матерью. А прочные нити, связавшие нас с Арсеном, и с тем же Томасом, иначе как дружбой назвать было нельзя.

Надо же, как бывает. Я, право, и не думала! За семь лет в браке у меня никогда не было друзей – Рене делал всё возможное для этого, и он же отбил у меня всяческую способность доверять людям. Ныне же всё изменилось, всё стало совсем по-другому.

Эрикссон по-прежнему бесновался в дверях, ссылаясь на то, что он разрешил только один короткий визит, и это вовсе не означало, что из моей комнаты нужно делать проходной двор! – и тогда Нана, поцеловав меня в лоб, сказала с улыбкой, что разберётся с этим несносным шведом по-свойски. И увела его в коридор. Думаю, это было не более чем поводом оставить нас с Томасом и Арсеном наедине. Чуткая Нана понимала, что нам есть, о чём поговорить без посторонних ушей. Как же я была благодарна ей за это!

Как только за ней закрылась дверь, я спросила еле слышно:

– Что стало с Габриелем?

Этот вопрос волновал меня с того самого дня, как я очнулась, но спрашивать у Эрнеста я не смела. И не потому, что щадила его чувства, ведь в ответ на его трогательное: «Я люблю тебя, Жозефина!» было бы весьма обидно услышать: «Меня интересует только Габриель и ничего больше!» Скорее, я боялась, что он не ответит из вредности, или ответит что-то такое, от чего я снова впаду в беспамятство. Я боялась этой правды. И если она была жестокая, то это был как раз такой случай, когда я готова была умолять, чтобы мне преподнесли её сглаженной, осторожно, без леденящих душу подробностей.

Но всё оказалось куда как проще.

– Его похоронили здесь, неподалёку, в Берне, – ответил Арсен.

– Мы позаботились об этом, – добавил Томас тихо. – Всё было честь по чести, не беспокойтесь, Жозефина.

То есть, его тело не лежит до сих пор в полицейском морге, ожидая вывоза в Париж? Где его, наверняка, похоронили бы как собаку, и хорошо ещё, если бы публично над ним не надругались! Не знаю: облили кислотой, закидали тухлыми овощами… Французы – довольно жестокий народ, скорый на расправу. Или, это я снова фантазирую, да? Мы же всё-таки в цивилизованном мире живём! Наверное, ничего такого бы не было, его бы просто похоронили за кладбищенской оградой, не соблюдя обычаев. Зачем? Серийный убийца не заслуживает почестей!

Боже, Томас, спасибо, спасибо тебе! И тебе, Арсен! Ясно же, что мсье Хэдин не один приложил к этому руку. Я почувствовала обжигающие слёзы благодарности, но уже не намерена была их скрывать, и ничуть этого не стыдилась. Арсен сказал как-то, что всегда быть сильной вовсе не обязательно. Он был прав. Он был чертовски прав!

– Спасибо вам огромное, – прошептала я тихо, переводя взгляд с одного на другого.

– Вообще-то, это мсье де Бриньону спасибо, – справедливости ради сказал Арсен.

Что-что? Кому?!

– По всем правилам тело Габриеля Гранье должны были отправить на родину, в Париж, – сказал Томас. – В конце концов, Франция должна сама разбираться со своими сыновьями, это общепринятый закон. Вообще-то, так не делают, но мсье де Бриньон щедро разрешил нам забрать тело и похоронить его со всеми почестями.

Такого широкого жеста я от Эрнеста не ожидала.

– Ну, не то, чтобы «разрешил»… – Блестя тёмными глазами, добавил русский журналист. – Официально он не имел права давать нам такого разрешения. Он просто вручил мне ключ от комнаты, куда перенесли тело, и назвал время, когда у дверей не будет полиции. Дело оставалось за малым, и мы с Томасом справились без труда.

Я не видела ни единой причины для де Бриньона вступить в сговор с этими ребятами, не считая одной – он делал это ради меня. Он понимал, что для меня это важно. И, получается, из-за этого упустил очередной момент своего триумфа, возвращение домой с телом знаменитого маньяка-убийцы. Здесь было над чем подумать. Наверное.

Но я не стала. Куда проще мне было ненавидеть Эрнеста, чем начать испытывать эту неподдельную благодарность ещё и к нему, помимо Томаса с Арсеном. Жозефина ещё не научилась быть благодарной. Пока ещё нет.

– Никто, по сути, и не был против этой нашей… самодеятельности, – продолжил Томас. – Парижским властям важно было сделать так, чтобы убийца не представлял опасности, а уж что там дальше никого из них не тревожило. Разве что мсье де Бриньона? На его счёт я волновался больше остальных, потому что бедняга столько времени гонялся за Февралем, что для него это стало делом чести! Но он оказался поразительно великодушен. Что касается остальных: родственников у Габриеля не было, и некому было настаивать на том, чтобы его похоронили на родине.

– Ну, не то, чтобы «не было», – снова вставил своё слово Арсен. Он уже вторую фразу начинал с этих слов, и снова глаза его загадочно блеснули. – Помните Этьена де Лакруа, самую первую жертву? Парень с нарциссом, убитый в мае прошлого года?

– Помню, – тихо ответила я.

– Это был его брат, – с печалью в голосе сказал Арсен. – Старший брат, сводный.

А вот эту историю я знала. На прогулке, перед тем, как написать мой портрет, Габриель рассказывал о своём нелёгком детстве и о старшем брате. Их родила одна и та же женщина, но от разных мужчин. Первый был известным предпринимателем, но матушку Габриеля угораздило влюбиться в своего друга детства, когда на руках у неё уже был четырёхлетний сын, получается, тот самый Этьен. Габриель не говорил, как его зовут, но сейчас, когда Арсений упомянул о брате, я догадалась, что речь шла именно о нём.

Муж-предприниматель выгнал неверную жену на улицу, а ребёнка оставил себе. В результате чего Этьен де Лакруа рос в достатке, а Габриель Гранье, родившийся ещё год спустя, перебивался с хлеба на воду вместе со своими родителями. Матушка торговала цветами, которые выращивала во дворе их маленького домика, а отец работал мелким чиновником на почте, и денег едва ли хватало на то, чтобы прокормить семью.

Потом они умерли, и Габриель остался один, ровно до тех пор, пока старший брат сам не нашёл его. Вот такую трогательную историю Габриель мне рассказал. И, разумеется, предпочёл умолчать о том, что послужило причиной размолвки, и о том, что финальным актом стало хладнокровное убийство Этьена и нарцисс на его груди.

– Думаю, они поругались из-за галереи, – предположил Арсен, почувствовав на себе заинтересованный взгляд Томаса. Будучи далёким от парижских новостей, таких подробностей он не знал, в отличие от русского журналиста, у которого везде были связи. И ему, как и мне, было очень интересно послушать. – Этьен де Лакруа открыл собственную художественную галерею в прошлом году, вот только работ Габриеля там почему-то не было. Ни одной. На месте Габриеля я бы тоже не смог ему этого простить, тем более, у Этьена наверняка имелись средства, чтобы спонсировать своего брата. Он просто не стал этого делать. Судя по тому пренебрежительному нарциссу, Этьен был самовлюблённым и заносчивым эгоистом, и не думал ни о ком, кроме самого себя. Целая галерея в Париже, неужели в ней не нашлось места хотя бы для парочки картин родного брата? И, тем не менее, не нашлось! Это я совсем недавно узнал, не поленился съездить в город и телеграфировать кое-кому из моих парижских друзей, – добавил Планшетов, чуточку самодовольно. Томас грустно улыбнулся ему, похвалив за находчивость, а я лишь кивнула.

– Что касается остальных, – сказал он, повернувшись ко мне, – мне понятно всё, не считая Иветты Симонс. Предыдущие жертвы были так или иначе связаны с искусством, не считая Эвелины Реньян, которая являлась хозяйкой доходного дома и наверняка сдавала Габриелю комнату внаём.