Шопенгауэр как лекарство - Ялом Ирвин. Страница 39

Иногда мы замечаем свои навязчивые мысли, лишь когда они исчезнут; именно это и открыла Пэм, однажды с удивлением обнаружив, что вот уже два дня не думает о Джоне. Джон испарился. Бесконечная вереница фантазий растворилась в воздухе, уступив место сладкому, медовому жужжанию «полета». Как странно было вновь ощущать себя хозяйкой собственного сознания, которое, подчиняясь ее желаниям, могло теперь вновь наполнять ее тело счастливыми эндорфинами. Теперь она понимала, почему люди «подсаживаются» на медитации, посвящая месяцы, а иногда годы, уединенным размышлениям.

Однако даже теперь, когда ее сознание очистилось, она почему-то не особо радовалась. Напротив, какая-то мрачная тень преследовала ее, смутное чувство, как-то связанное с удовольствием «полета», не давало ей насладиться победой. Однажды, размышляя над этой загадкой, она не заметила, как провалилась в легкую, призрачную дремоту и через короткое время вновь очнулась от странного сна, который молнией промелькнул в ее мозгу: это была звезда на коротеньких ножках, в цилиндре, с тростью, которая отбивала чечетку на подмостках ее сознания. Танцующая звезда. Она знала, что означал этот сон: из всех афоризмов они с Джоном больше всего любили фразу Ницше из «Заратустры»: «Нужно носить в себе еще хаос, чтобы быть в состоянии родить танцующую звезду» [51].

Ну, конечно же. Теперь она поняла, почему випассана вызывала у нее такое недоверие. Гоенка выполнил свое обещание: он дал ей то, что она хотела, — невозмутимость, спокойствие, или, как он сам любил говорить, равновесие. Но какой ценой? Если бы Шекспир практиковал випассану, разве появился бы на свет «Король Лир»? А другие шедевры западной культуры? Ей в голову пришло двустишие Чапмена:

Перо для вечности трудиться не захочет,

Коль не опущено оно в волненья ночи.

Опущеновволненьяночи- вот в чем загадка истинного творчества. Погрузиться в пучину ночи, овладеть ее мрачными тайнами ради высокого озарения. Как еще могли бы величайшие певцы ночи — Кафка, Достоевский, Вирджиния Вулф, Гарди, Камю, Плат, По — осветить великую трагедию человеческого бытия? Уж конечно, не отстранившись от жизни и невозмутимо наблюдая, как она проходит мимо.

Хотя Гоенка и бил себя в грудь, заявляя, что его учение не имеет отношения к религии, буддизм все равно лез из всех щелей. В своих еженощных «рекламных акциях» Гоенка никогда не мог удержаться от того, чтобы не назвать випассану излюбленным методом Будды, который он, Гоенка, только заново открывает миру. Пэм ничего не имела против: она мало что знала о буддизме, но в самолете ей попалась на глаза брошюрка, которая поразила ее своей удивительной силой. В брошюрке излагались четыре благородные истины Будды:

1.Жизнь есть страдание.

2.Страдание имеет свою причину в привязанностях

(к вещам, идеям, другим людям, к самой жизни).

3.Страдание можно устранить: надо прекратить испытывать желания, отказаться от привязанностей, от самого себя.

4. Есть особый путь, ведущий к освобождению от страданий: восьмеричный путь к просветлению.

Однако теперь она задумалась об этом иначе. Озираясь и видя отрешенные лица учеников, бесстрастных помощников, изможденных аскетов, ютящихся в пещерах на склонах гор, с головой ушедших в «полет» випассаны, она задавала себе вопрос: так ли уж истинны эти четыре истины? Может, Будда что-то не так понял? Не оказалось ли лекарство хуже болезни? Однажды на рассвете, наблюдая за группой женщин-джайнисток, направлявшихся на купание, она ощутила новый прилив сомнений. Джайнизм довел принцип «не убий» до абсурда: женщины двигались еле-еле, как-то по-рачьи, то и дело сметая что-то невидимое с дорожки, прежде чем сделать следующий шаг, — чтобы, не дай бог, не раздавить насекомое. Непонятно, как они вообще умудрялись дышать: их лица были стянуты марлевыми повязками, предохранявшими от случайного вдыхания невидимых микроорганизмов.

Куда она ни обращала взор, всюду были только самоотречение, жертвенность, самоограничение — одним словом, mementomori.Что случилось с этой жизнью? С ее радостью, желаньями, страстями, удовольствиями?

Разве жизнь так нестерпима и мучительна, что ею надо жертвовать ради спокойствия? Может быть, четыре благородные истины были верны только для своего времени? Верны 2500 лет назад в стране, изнывавшей от бедности, перенаселения, голода, болезней, несправедливостей, когда у людей не было никаких надежд на лучшее? Но так ли уж истинны они сейчас? Может, прав был Маркс и все религии, сулящие нам спасение в загробной жизни, — удел лишь бедных, больных и рабов?

Постой-постой, говорила себе Пэм (после нескольких дней возвышенного молчания она очень хорошо научилась вести беседы с самой собой), где же твоя благодарность? Нужно отдать должное: випассана помогла тебе, она успокоила твое сознание, с корнем вырвала твои навязчивые идеи. Разве она не достигла цели там, где твои собственные усилия, усилия Джулиуса и всей группы с позором провалились? Может, да, а может, и нет, отвечала она себе. Может быть, сравнение здесь вообще неуместно. В конце концов Джулиус потратил на это около восьми групповых занятий — в целом двенадцать часов, — в то время как випассана потребовала от тебя сотни — десять полных суток плюс время и силы, чтобы преодолеть расстояние в тысячи километров. Интересно, что случилось бы, если бы Джулиус с группой поработали с ней столько же времени?

Нараставшие сомнения уже мешали ей медитировать. «Полет» закончился. Куда оно делось, это сладкое, медоточивое жужжание, доставлявшее ей такое наслаждение? День ото дня ее медитации становились все хуже и хуже. В конце концов, дошло до того, что випассана застопорилась в области макушки и упорно отказывалась направляться дальше. Слабые сигналы, такие летучие прежде, теперь упорно топтались на месте, с каждой секундой становясь все назойливее: легкое почесывание перерастало в булавочные уколы, а те в неприятное жжение, от которого никакая медитация не помогала ей избавиться.

Теперь даже анапанасатине давалась ей. Хрупкая запруда спокойствия, выстроенная с таким трудом долгими часами дыхательной медитации, прорвалась, и в брешь хлынул мятежный поток прежних мыслей — о муже, о Джоне, о мести и авиакатастрофах. Ну что ж, пусть себе льются, говорила она. Теперь она видела, кто из них чего стоит. Эрл — этот престарелый сосунок, чмокающий пухлыми губками в поисках случайных удовольствий. Джон — изнеженный, малодушный слабак, так и не усвоивший истину, что не бывает «да» без «нет». Виджай тоже хорош. Решил пожертвовать всем — своей жизнью, новыми знакомствами, дружбой — ради своего великого Бога, Спокойствия. Пропадите вы пропадом, думала Пэм. Трусы.Моральные трусы. Ни один из них ее не заслуживает. Уж она-то с ними разделается. Да, она знает, что нужно делать: вот они где, голубчики — Джон, Эрл, Виджай, — все в гигантском унитазе, подняли руки, умоляют сжалиться, визжат о помощи, но нет — она уже дернула ручку, и их крики тонут в реве слива. Вот он — образ, достойный медитации.

Глава 19

На следующем занятии Бонни начала с извинений:

— Простите меня за то, что я выкинула на прошлой неделе. Я не должна была так уходить, но… я не знаю… я ничего не могла сделать.

— Жареный петух клюнул… — ухмыльнулся Тони.

— Очень смешно, Тони. Ну, хорошо, я знаю, чего ты добиваешься: я сделала так, потому что разозлилась. Доволен?

Тони улыбнулся и показал ей большой палец. Мягко, как всегда, когда он обращался к женщинам, Гилл сказал Бонни: