Шопенгауэр как лекарство - Ялом Ирвин. Страница 62

— В кои-то веки! — всплеснув руками, воскликнула Бонни. — Наконец-то вы оба друг друга заметили.

Пэм пропустила мимо ушей это замечание и продолжила, обращаясь к Филипу:

— Слабоумие — это еще мягко сказано. И ты заявляешь, что у тебя нет никаких реакций на слова Джулиуса? Как может у человека не быть ответной реакции на Джулиуса? — Глаза Пэм сверкали от ярости.

— Какой, например? — спросил Филип. — У тебя, по-видимому, есть предложения.

— Как насчет благодарности за то, что он вообще отвечает на твою нелепую и беспардонную просьбу? Или уважения за то, что он выполнил обещание? Или сочувствия к тому, что пришлось этому человеку пережить? Или удивления или даже раскаяния, оттого что и с тобой случалось нечто подобное? Или восхищения по поводу его желания работать с тобой — со всеми нами, несмотря на его смертельную болезнь? И это только начало. — Пэм возвысила голос: — Как ты можешь ничего не чувствовать? — Пэм отвернулась от Филипа, всем своим видом показывая, что не желает больше с ним разговаривать.

Филип ничего не ответил. Он сидел неподвижно, словно Будда, выпрямившись, уставясь в потолок.

Наступила глубокая тишина, во время которой Джулиус раздумывал, как поступить. Лучше всего немного подождать: одно из его любимых правил гласило: «Куй железо, когда остынет».

Психотерапия, всегда считал он, есть последовательный процесс: возбуждение эмоций — и их осмысление.

На сегодня, решил он, эмоций достаточно, может быть, даже больше чем достаточно. Время двигаться к осознанию и осмыслению. Решив воспользоваться обходным маневром, он обратился к Бонни:

— Итак, что же это значило — «в кои-то веки»?

— Читаешь мои мысли, да? Как тебе это удается? Я только что об этом подумала и пожалела, что у меня сорвалось это с языка. Наверное, было обидно? Как будто я насмехаюсь, да? — Она взглянула на Пэм, затем на Филипа.

— Я тогда не подумала об этом, — ответила Пэм. — Но сейчас мне кажется, что да, в этом была какая-то насмешка.

— Прости, — сказала Бонни, — но вы все время грызетесь друг с другом, рычите — и я… мне сразу стало легче от того, что вы друг с другом заговорили. А ты, — она повернулась к Филипу, — обиделся на меня?

— Нет, — ответил Филип, не поднимая глаз, — я этого не заметил. Я старался не глядеть ей в глаза.

— «Ей»? — переспросил Тони.

— В глаза Пэм. — Филип повернулся к Пэм, голос его дрогнул. — Тебе в глаза, Пэм.

— Ну слава богу, старик, — отозвался Тони. — Вот это дело.

— Ты испугался, Филип? — спросил Гилл. — Не слишком-то приятно получать такое?

— Нет, я все время думал только о том, чтобы ее взгляд, ее мнение не беспокоили меня. То есть я хотел сказать, Пэм, твойвзгляд, твоемнение.

— Ты как я, Филип, — заметил Гилл. — У меня с Пэм тоже одни проблемы.

Филип посмотрел на Гилла и кивнул — почти с благодарностью, подумал Джулиус. Когда стало ясно, что Филип не собирается продолжать, Джулиус обвел глазами группу — ему хотелось расшевелить тех, кто до сих пор отмалчивался. Он никогда не упускал случая подключить к разговору как можно больше людей: с убежденностью евангелиста он верил, что чем больше человек участвует в разговоре, тем лучше. Сейчас ему хотелось разговорить Пэм: ее гневный голос до сих пор звенел у него в ушах. Именно с этой целью он и обратился к Гиллу:

— Гилл, ты сказал, что не хотел бы попасться Пэм под горячую руку… и на прошлой неделе ты назвал ее генеральным прокурором — что ты можешь сказать по этому поводу?

— Да нет, это так… мои проблемы, что я могу сказать? Это…

Джулиус прервал его:

— Стоп. Замри здесь, на этом месте. — Он повернулся к Пэм: — Ты слышала, что сказал Гилл? Как по-твоему, это имеет отношение к тому, что ты сказала — что ты не хочешь и не можешь его слушать?

— Конечно, — ответила Пэм. — Типичный Гилл. Смотри, Гилл, что ты сейчас сказал: «Необращайте вниманиянамоислова.Этоневажно,яневажен, этомоеличное.Яникогонехочуобидеть.Не слушайтеменя».Мало того что это унизительно — это еще и скучно. Тоска смертная. Боже мой, Гилл. У тебя есть что сказать? Так встань и скажи.

— Итак, Гилл, — спросил Джулиус, — если бы ты хотел что-то сказать, без всяких предисловий, что бы это было? — (Старое доброе сослагательное наклонение. Сколько раз ты выручало меня.)

— Я бы сказал ей — тебе, Пэм, — ты здесь судья, которого я боюсь. Ты судишь меня. Мне трудно — нет, мне страшно, когда ты рядом.

— Вот это истинная правда, Гилл. Вот теперь я тебя слушаю, — ответила Пэм.

— Итак, Пэм, — продолжил Джулиус, — вот два человека — Филип и Гилл, — которые признались, что боятся тебя. У тебя есть какие-нибудь реакции на этот: счет?

— Да — одна большая реакция: «Это их проблемы».

— А может, и твоя проблема тоже? — возразила Ребекка. — Может, и остальные мужчины в твоей жизни чувствовали то же самое?

— Хорошо, я об этом подумаю.

— Мнения? Кто хочет высказаться? — спросил Джулиус.

— Мне кажется, Пэм хочет увильнуть от ответа, — отозвался Стюарт.

— Да, у меня тоже такое чувство, Пэм, что ты и не собираешься об этом думать, — добавила Бонни.

— Может, вы и правы. Мне кажется, я все еще пытаюсь отомстить Ребекке — за то, что она хотела защитить Филипа от меня.

— Ну, что скажешь, Пэм? Вот так задачка, не так ли? — сказал Джулиус. — Только что ты отчитала Гилла за то, что он пытается уйти от ответа, но едва это коснулось тебя — оказалось, что оно ой как колется.

— Да, ты прав… так что, может быть, в конце концов, я не такая уж сильная. И знаешь, Ребекка, мне действительно было обидно.

— Извини, Пэм, — отозвалась Ребекка, — я не хотела тебя обидеть. Но ведь защищать Филипа еще не значит быть против тебя.

Джулиус выжидал, не зная, в каком направлении подтолкнуть беседу. Возможностей хоть отбавляй: во-первых, недовольство Пэм и ее склонность всех судить, во-вторых, мужская сторона, Тони и Стюарт — их что-то давно не слышно, да и соперничество между Пэм и Ребеккой тоже ждало своего разрешения. А может, прежде закончить с Бонни и ее насмешливым замечанием? Или остановиться на выпаде Пэм против Филипа? Он знал, что поспешность может все испортить. Прошло лишь несколько занятий, а процесс примирения сдвинулся с мертвой точки. Может быть, на сегодня достаточно. Трудно сказать. Вот и Филип чуть-чуть оттаял. Но тут, к его удивлению, группа сама повернула разговор в совершенно неожиданное русло.

— А вот интересно, Джулиус, — сказал Тони, — как тебе наши реакции на твое признание?

— Мы недалеко ушли. Дайте сообразить… Сначала ты сказал, что ты думаешь, потом Пэм… потом она схлестнулась с Филипом по поводу того, что у него нет никаких реакций… Да, кстати, Тони, я так и не ответил на твой вопрос «почему именно сейчас». Давайте-ка вернемся к этому. — Джулиус помолчал, собираясь с мыслями. Он очень хорошо понимал, что его откровение, как и откровение любого психотерапевта, всегда имеет двойной результат: во-первых, отражается на нем самом, а во-вторых, на группе, которая учится на его примере. — Должен признаться, что я твердо решил рассказать вам сегодня эту историю. Помните, как вы пытались меня удержать? Но я не поддался. Это несколько нетипично для меня, и я даже не совсем понимаю, что со мной происходит, но мне кажется, за этим стоит что-то важное. Тони, ты спрашивал, чего я хотел — вашей помощи или, может, прощения? Ни того ни другого. Я уже столько раз обсуждал эту историю — и с друзьями, и со своим психотерапевтом, что успел трижды себя простить, но я знаю одно: раньше — я хотел сказать, до меланомы — я бы ни за что на свете не признался. До меланомы… — повторил Джулиус. — Да, все дело в этом. Мы все когда-то умрем — догадываюсь, как вас радуют подобные замечания, — но когда твой приговор уже подписан, и печать поставлена, и даже дата, это значит очень многое. Моя болезнь дает мне странное ощущение свободы, и оно позволило мне рассказать. Вот почему мне, наверное, следовало бы завести помощника — того, кто мог бы объективно оценить, как я соблюдаю ваши интересы. — Джулиус помолчал. — Я заметил, что вы все промолчали, когда я сказал, что вы боитесь за меня. — И после паузы прибавил: — Вы и теперь молчите. Теперь понимаете, зачем нам нужен помощник? Я всегда считал, что, если что-то важное не обсуждается в группе, не стоит говорить и про остальное. Моя работа заключается в том, чтобы устранять препятствия, и я меньше всего хотел бы стать препятствием. Мне, конечно, трудно взглянуть на себя со стороны, но мне кажется, вы избегаете меня — или, нет, вы избегаете мою болезнь.