Под созвездием северных «Крестов» - Бушков Александр Александрович. Страница 4

Короче, Карташ сидел, закрывши глаза, хотел курить и изо всех сил старался выключиться из происходящего вокруг – из негромких, нервозных реплик товарищей по несчастью, из простуженного рокота мотора… вообще из окружающего мира.

Выключиться не получалось: «адидас», взбодренный удачным заделом на публику, продолжал свои потуги пошутить.

– Эй, оперок, не найдется огонек? – громко вопросил он. И, поскольку никто не ответил, добавил вполне миролюбиво: – А че молчишь, как не родной? Прикурить дай, а? Мы ж теперь, земеля, в одной команде, блин…

Карташ приоткрыл глаза.

«Адидас» смотрел прямо на него.

– Я не опер, – негромко ответил Алексей.

Общаться с «контингентом» ни малейшего желания не было, но и промолчать было нельзя – а то сочтут, что либо боится до усрачки паренек, сидящий в отдельной клетке, либо контингент молча презирает… Контингент, он, конечно, презирал, но теперь, оказавшись с контингентом по одну сторону решетки, это презрение выказывать было, по меньшей мере, глупо.

– Не опер! – искренне удивился юнец в пуховике. – А че ж, брателло, в «стакан»-то [1] сел? ООР [2], что ль?

– Да не дрейфь, мужик, – типа поддержал Алексея «адидас». – С кем не бывает. В крытке «бэсники» тоже живут… если люди нормальные, конечно, а не сучары.

А, ну да: теперь Алексей еще и «бэсник». Бэ-дробь-эс…

Что характерно: на зоне – по крайней мере, в том исправительно-трудовом учреждении под Пармой, где Карташ отмотал в ВВ не один сезон – обращение к незнакомому человеку «мужик» было бы воспринято как оскорбление. А здесь, похоже, это в порядке вещей…

Да-с, господа, товарищи и прочие присяжные заседатели, ко многому еще придется привыкать гражданину Алексею Карташу. Уж казалось бы, все прошел, кем только не побывал за свою недолгую, но неожиданно бурную жизнь… И простым, хотя и подающим надежды летехой-помощником при полковнике-инспекторе ИТУ, и старлеем на зоне, и чуть ли не защитником платинового фонда Родины, и полноценным избавителем Президента Ниязова от покушения плюс всего Туркменистана от гражданской войны, и даже, страшно вспомнить, спасителем Сибири от войны воровской, и внештатным агентом тамошнего отделения то ли ФСБ, то ли ГРУ, то ли еще какой шарашки…

И вот теперь… Теперь, как говорится, из князи в грязи. Алексей поглядел на свои отчего-то не скованные «браслетами» запястья, на тесную клетку «стакана», решетками которой он был отгорожен от прочего контингента.

В наручниках или нет, но теперь гражданин Карташ А. А. чапает в тюрьму. А точнее – в знаменитые питерские «Кресты». Самую большую «крытку» по всей Европе, между прочим. Описаться можно от гордости.

И чапает он туда посредством банального «автозака». В качестве подследственного. Банального заключенного. В простонародье – зэка. Через мост Александра Второго – в тюрягу, заложенную при Александре Третьем. А что, символичная связь времен, господа… Виноват: граждане начальники.

Такие дела.

«В его душе царила звенящая пустота», или: «Ему казалось, что он спит, что он является всего лишь сторонним наблюдателем, зрителем в кинотеатре, и все происходящее на экране не имеет к нему никакого отношения», – так обычно принято описывать подобное состояние в романах.

А вот хрена вам.

На деле же никакая пустота в нем не царила, и он ощущал себя вполне адекватно обстоятельствам. Он не спал и не обкурился до глюков. Все происходящее происходило с ним, только с ним и ни с кем, кроме него. Никаких иллюзий, надежд, веры и… и любви. Уже – и любви тоже.

Вот так. Бывший старлей Алексей Карташ в одночасье превратился в зэка. В одночасье оказался по одну сторону решетки с теми, кого он усиленно охранял от рывков за эту самую решетку.

Чудны, право слово, дела твои, Господи…

– Не, брат, слышь, в самом-то деле, ты чего в «стакане» сидишь? – не унимался «адидас». – «Бэсников» в «стаканы» вроде уже не садят, не те времена…

Алексей опять прикрыл глаза, а тогда за него вступился один из двоих конвоиров:

– Едальники заткнули все быром, – процедил сержантик сквозь зубы. – Нарываетесь…

– Дык нарвались уже, командир, – скоренько переключил «адидас» на него внимание. – По полной нарвались… Сигареткой бы угостил, а? Когда еще покурить доведется по-людски…

– Я тя щас угощу, – беззлобно пообещал конвоир, не пошевелившись.

На том беседы и прекратились. В отношении курения Карташ был приравнен к контингенту. Что ж, ничего удивительного…

Карташа в этот момент более всего беспокоило, правильно ли он вел себя на допросах.

И ежели говорить откровенно, на допросах он вел себя далеко не лучшим образом. А точнее – никак себя не вел. Соглашался не со всем, но и отрицал не все. Хотя не соглашаться, откровенно говоря, было трудновато. Равно как и отрицать. И все же, все же… Как гласит ментовской катехизис: «Раз признался – значит, виновен». И неважно, какими путями из тебя это признание выколочено.

Но ведь никто из Карташа признания и не выколачивал, вот в чем хрень-то вся! Потому как и без выколачивания все было яснее ясного.

Алексей Аркадьевич? Именно. Место рождения? Адрес регистрации? Фактическое место проживания? Место работы?.. И так далее, и тому подобное, нудно и для дознавателя буднично… Рутина, одним словом. Заминка произошла, лишь когда вдруг всплыло в сей задушевной беседе, что Карташ черт-те сколько прослужил не просто во внутренних войсках, а именно в ГУИНе. Приказа скрывать свое прошлое он от Кацубы не получал – вот и не скрыл.

– Ах, вот оно как, поня-атненько… – и, поколебавшись, дознаватель нарисовал в уголке протокола две буковки, разделенные косой чертой: «б» и «с».

– Да уж куда понятнее… – вздохнул Карташ. И спросил: – А что это вы мне там такое написали?

– А это, Алексей Аркадьевич, – дознаватель был устало-любезен, – означает «бывший служащий». Так, на всякий случай, не то определят вас, вэвэшника, в камеру к отморозам, и ку-ку… – Сохранить лицо Карташу не удалось, и дознаватель, почесав тупым концом ручки намечающуюся плешь, тут же перешел к делу. – Ну-с, приступим. И как же вы, старший лейтенант, докатились до убийства? Рассказывайте, чего ж теперь…

Убийство, ага. Вот тут-то и порылась собака.

Много за что можно было упечь Карташа в крытку, особливо если вспомнить про его похождения по тайге и в Туркменистане… и уж тем более в Шантарске. Но – убийство в Петербурге? Тем более, двойное?! Тем более, убийство, которого он не совершал!

Ну, в общем… кажется, не совершал. Или все же?..

Как ни смешно это звучит, но Алексей понятия не имел, убил он кого-нибудь или нет.

Может, убил.

Может, его подставили.

Однако все улики складывались именно так: он застрелил двоих – питерского мачо с серьгой в ухе и его… его…

А…

Около полутора суток Карташ промаялся в ментовке, не спал вообще… и не потому, что злые опера не давали – давали, отчего же, просто не мог уснуть; питался бутербродами с кофе, которыми то ли по доброте душевной, то ли надеясь склонить его к сотрудничеству, угощал мент, уже не дознаватель, другой – следак, наверное, пес их разберет. Душу менты мотали по полной программе, выспрашивали и выпытывали, предъявляли неопровержимые доказательства и показания свидетелей, угрожали, соблазняли послаблением, ежели напишет чистосердечное, в красках рисовали картины пребывания в СИЗО, одна устрашающее другой, – хорошо хоть, ногами по почкам не лупили и в пресс-хату не сажали… наверное, потому, что все и так было яснее ясного. А может, и потому, что Карташ был этим самым, как его – «б/с», «бывшим служащим». «Бэсником». В общем, «бывшим своим».

Пребывая точно в тумане, Алексей рассказал все, что помнил, знал и думал по поводу происшествия в питерской гостинице «Арарат». На словесные провокации не поддавался, протоколы подписывал, лишь внимательно, насколько мог, изучив каждое слово, от убийства, даже в состоянии аффекта открещивался – шел, короче, в глухую несознанку… Но самое паршивое заключалось в том, что где-то в глубине души он готов был согласиться с предъявленным обвинением. Нет, на самом деле, если подумать объективно и беспристрастно, Карташ действительно мог завалить обоих – в том состоянии алкогольного опьянения, в коем он пребывал, совершается фигня и посерьезнее… И даже если опьянение было наркотическим, если его специально накачали какой-то дрянью (а именно так, по всему, и выходило), то сути это не меняло: мог убить, ох, мог. И осознание этого было хуже всего. Было сильнее чувства безысходности, сильнее ощущения потери.