Россия солдатская - Алексеев Василий Михайлович. Страница 4

Дверь хлопнула и кто-то на цыпочках, стараясь не шуметь, прошел по длинному коридору по направлению к бывшему кабинету Алексея Сергеевича. Там жил недавно вселившийся в квартиру инженер. Напряжение сразу прошло и Николай лежал теперь в темноте расслабленный и разбитый.

Вчера началась война, — вспомнил он опять с радостью. — Может быть, скоро этого не будет? Как было бы хорошо, если бы большевиков скорее разбили!

В противоположном углу комнаты, за пианино, заворочался и застонал во сне Алексей Сергеевич.

Почему он так против немцев? — подумал Николай об отце. — Удивительно, насколько живуч русский патриотизм! 25 лет истязаний, а отец думает не о своем спокойствии, а о том, что немцы в 1914 году были национальным врагом. Мы стали грубее и циничнее, большевики заразили все молодое поколение своим цинизмом. Этому можно противопоставить только мученичество. Надо идти против них, как первые христиане шли против языческого Рима… Но умереть сразу в цирке на людях легче, чем этак 25 лет подряд умирать в подвалах. Надо спать. Завтра соберу вещи — и к отцу Федору.

Николай повернулся на бок и попробовал заснуть. В окно стал проникать свет невидимой зари.

Как хорошо сейчас за городом! — подумал Николай. Вдруг жадное желание жизни волной прокатилось по всему его телу. — Может быть, война действительно принесет свободу? Ведь мы до сих пор не жили, а прозябали. Крестьяне не будут воевать, фронт может рухнуть сразу.

Перед глазами Николая из серебряного тумана рассвета встал образ девушки, хрупкой и задумчивой. Он почувствовал в сердце радостное томление, но сейчас же опомнился и стал тихо читать молитву. Привычка молиться лежа, закрыв голову одеялом, выработалась у него в тюрьме и лагере. Там это было оправдано необходимостью скрывать свою внутреннюю жизнь. Освободившись, Николай постарался от нее избавиться, но сейчас, не заметив этого, чтобы не видеть света, он накрыл голову одеялом и попытался уйти внутрь себя.

— Господи, — молился Николай, — Дай мне сил не сойти с намеченного пути! Так трудно уйти от мира, когда живешь в нем, так еще хочется личной жизни. Господи, даже в лагере легче было — там кругом была смерть и жизнь теплилась только — в душе…

Николай вспомнил холод, усталость, ночь и озеро, себя и Григория и бесконечную ледяную дорогу. Тогда казалось, что по этой дороге можно уйти далеко-далеко от земли в бесконечное небо, только надо идти, не смотря кругом себя, ничего не замечая. Дорога начнет медленно подниматься на гору, потом оторвется от земли, а потом и дороги не будет, а будет успокоение, вечная гармония неба. Только надо идти не останавливаясь и не нарушая установившегося внутри равновесия, сохраняя медленно разгорающийся в душе свет от всякого дуновения.

— Да, тогда я почти достиг этого спокойствия и равновесия, — думал Николай, — а теперь за годы вольной жизни многое растерял. Прежде монахам было легче — уходили в монастыри в леса, в пустыню, а тут каждый день новое неожиданное препятствие, новая суета… А как мои старики? Трудно опять их бросать, но арест или мобилизация разлучат нас неизбежно… Надо завтра решаться. Уеду!

Воображению Николая представилась лесная сторожка и лесник о. Федор. — Никому даже в голову не приходит, что он тайный священник. На несколько верст кругом никого… Война решится далеко от этого медвежьего угла, а в случае освобождения там можно будет Основать монастырь и начать, как при Сергии Радонежском, строительство Святой Руси.

Николай совсем успокоился, сбросил с головы одеяло и стал осматривать комнату, прощаясь со ставшими дорогими предметами: круглым столиком, за которым так любил сидеть отец, барабаня по нему пальцами, обеденным столом, за которым мать обычно шила или штопала, с нишей, в которой было так много передумано и переговорено.

— Надо пойти купить еду на дорогу и потом, перед самым отъездом, сказать обо всем своим. Пусть пока спят и напрасно не волнуются.

Николая охватила острая жалость к отцу и матери. — Господи, как тяжело и страшно самому уходить от своих, насколько легче, когда это делается помимо нас!

Николай встал, тихо оделся, прочитал утреннее правило, взял продуктовую сумку и вышел. На лестнице хлопали двери — был час ухода служащих на работу.

Отворив парадное, Николай наткнулся на дворника, разговаривающего с молодым человеком. Лицо у молодого человека было неприятное и странно знакомое.

— Вот он сам, — сказал дворник.

Молодой человек шагнул к Николаю.

— Вы Николай Алексеевич Осипов?

— Да, — невольно отшатнулся Николай.

— Следуйте за мной, я сотрудник НКВД.

Молодой человек взял Николая под руку и легонько потянул к стоявшему против подъезда автомобилю.

— Куда это вы так рано едете? — звонко окликнул Николая голос соседки по квартире.

Николай быстро обернулся и, почти столкнувшись с догонявшей его барышней, быстро прошептал:

— Передайте моим, что я арестован.

Глаза девушки наполнились страхом и она, не оглядываясь, почти бегом, пустилась по улице. Садясь, Николай больно ударился виском о дверку автомобиля.

Григорий слез с полупустого трамвая. Было десять часов утра. Следом за волной рабочих схлынула волна служащих. Тверская-Ямская казалась пустой и спокойной. Григорий остановился на тротуаре и посмотрел вслед трамваю, уходившему в сторону пустоты, оставшейся на месте снесенных Триумфальных ворот. Много, сволочи, наломать успели, — подумал Григорий, — хотя и построили порядочно. Григория удивляло, что неделя, прошедшая после начала войны, так мало изменила столицу. Он почему-то ждал большего. В трамваях та же сутолока и ругань, но почти ни одного слова о самом главном. Когда проезжали через центр, кондуктор, как всегда, громко объявил: — Площадь Свердлова! — и, немного понизив голос, добавил: — У кого до Театральной, билеты кончились.

После того, как на пятый день войны Григорий потерял место, он жил в состоянии непрерывно усиливающегося нервного напряжения и внутренне все время торопил события. Судя по хриплому голосу черного рупора радиоточки, висевшей в комнате Григория, дела большевиков шли плохо, но не так плохо, как хотелось Григорию. В то же время ждать он не мог. Повестка в военкомат не приходила и это было очень скверным признаком. — Если они не призовут меня, то значит арестуют, а могут и расстрелять. Вообще страшнее всего, если агония власти затянется на долгое время — со злости они могут уничтожить если не миллионы, то сотни тысяч людей.

Трамвай скрылся и на его месте появилась черная точка. Это был мотоциклист. Он летел с чудовищной скоростью почти по середине улицы. Через мгновение захлебывающийся вой мотора пронесся мимо. Григорий успел разглядеть, что человек в синем комбинезоне весь посерел от пыли и был заляпан кусками высохшей грязи.

— Прямо в Кремль, — усмехнулся Григорий, — Можно подумать, что побывал под огнем противника!

Лестница в доме механика Васина была грязная и вонючая. Открыла толстая неопрятная женщина. Она сказала, что хозяин недавно вернулся с ночной смены и только что лег спать. Вскочил он взъерошенный и небритый.

— Прости, что разбудил, — сказал Григорий. Приехал на один день и целое утро не могу никого застать. Случайно узнал, что ты уже наверное будешь дома и приехал.

Механик был второстепенным членом второстепенной группы, проявлявшим до сих пор мало активности, но парнем вполне надежным. Теперь он сидел на постели, протирая воспаленные от ночной работы глаза, стараясь скорее собраться с мыслями.

— Что слышно про фронт? По сводкам трудно составить себе ясную картину, — сказал Григорий.

— Вчера было собрание парт и профактива, — окончательно пришел в себя механик, — пригласили и меня. Парторг заявил прямо, что фронта нет, а есть повсеместная каша, призывал сплотить свои ряды для защиты матери Родины. Говорил, что теперь все дело в стойкости и патриотизме, о Сталине и партии ни слова.

— Как же реагируют рабочие? — спросил Григорий.

— Молодежь поддается на патриотизм, — сказал Васин, — наш возраст больше помалкивает. Вообще же, если дальше пойдет в том же духе, власти не сдобровать. А как думаешь, можно мне будет поступить в офицерскую школу, когда коммунистов не будет? — Васин очень серьезно, с едва уловимым смущением, посмотрел на Григория.