Богатырское поле - Зорин Эдуард Павлович. Страница 4

Возок покачивался на ухабах, и мысли Добрыни путались. В ночи из посада доносились пьяные вопли; когда проезжали Золотые ворота, под сводами сгрудились чадящие факелы.

— Гони! Гони! — закричал Добрыня и сунул посох в чье-то искаженное злобой лицо.

Кони захрапели, возок мотнулся в сторону, накренился, но не упал. Мужики затопали по дороге, бросили вслед боярину несколько увесистых камней. Кажется, пронесло. Добрыня облегченно откинулся на подушки, провел рукой по липкому, мокрому от холодного пота лбу.

Боярин и раньше не любил Владимир с его улицами, заполоненными простолюдинами, с широко раскинувшимися по холмам ремесленными посадами, теперь же он его возненавидел и велел, не останавливаясь, скакать в Суздаль.

Прохладный ветер высушил его лицо, вернул в спокойное русло мысли.

«Был бы Андреев сын Юрий покладистее,— рассуждал Добрыня,— лучшего князя на владимирском столе не сыскать». Но страшно было: безоглядчив молодой княжич, собственной выгоды не увидит, а то и того хуже: что, как обнаружится в нем отцов крутой нрав?!

Долго думал и гадал Добрыня, но так ничего ему в голову и не пришло, хотя знал: Ростов далеко, а все равно за его спиной.

В Суздале тоже было не легче. Три дня шумели бояре и решили наконец искать князя на стороне.

Оказались в ту пору на княжеском дворе знатные рязанцы Детилец с Борисом Куневичем. У тех свои были задумки. Потолкавшись в сенях, послушав других, поглядев по сторонам, стали они, сговорившись, расхваливать перед владимирцами да суздальцами князей Мстислава и Ярополка, Андреевых племянников. То одному на ухо шепнут, то другому: и молоды-де князья, и храбрости не занимать, а главное — не строптивы. Боярской воли не умалят, в боярских скотницах злато считать не станут. Да и за плечами у них не кто-нибудь, а рязанский князь Глеб — как-никак зять, в трудный час в беде не оставит...

Давно уж не видывали жители Суздаля такого скопища родовитых людей, давно уж не стаивали у коновязи перед княжеским теремом такие холеные кони под богатыми седлами.

Гости пировали, охотились, держали совет в просторных сенях, на советах часто ссорились, петушились друг перед другом, а потом снова пили меды и брагу.

Боярин Добрыня вел себя с достоинством — речи говорить не спешил, больше слушал других; приложив ладонь ^к уху, прикидывался глухим, кивал, поддакивал. Выбрать князя — дело не пустяшное. Невесту и ту целый месяц обхаживают сваты.

Трезвым рассудком своим Добрыня скоро понял: правы рязанские бояре, хоть и радеют не без корысти. Юрия на стол не посадишь, а Михалку со Всеволодом, Андреевых братьев, и вовсе нужно держать в стороне: как бы снова не схватили бояр за бороды. Мстислав с Ярополком были ему по душе.

Детилец тоже предупреждал:

— Ежели Михалка сядет на стол, начнет искать Андреевых убийц — далеко-о ниточка потянется. Да и Всеволод, хоть и принял от Андрея много обид, одной с ним крови, нрава тоже не мягкого. От Всеволода пощады не ждите.

Было чего остерегаться боярам. Слова Детильца о мести за Андрееву смерть попали в цель. Еще немного поспорив для приличия, сошлись на том, что куда ни шагни, а лучше Мстислава или Ярополка князя не сыскать.

Стали рядить, кого направить в Рязань; владимирцам да суздальцам ехать не хотелось: кто знает, как еще повернется дело?.. Выбор пал на Детильца с Борисом Куневичем:

— Вы из Рязани, вам и ехать ко Глебу.

А рязанским боярам только того и нужно. Рассудили они хитро: узнают молодые князья, кто челом бил за них перед зятем, милостью своей не обойдут.

И отправились Детилец с Куневичем в Рязань. А Добрыня, сев в возок, тем же днем велел гнать в Ростов. Спешил он предупредить ростовских бояр: Михалку-де со Всеволодом не звать (и так натерпелись страху под Андреевой пятой), а Ростиславичей — Мстислава и Ярополка — встречать с хлебом-солью, да не шибко-то давать рязанцам хозяйничать. По старшинству Ростов — первый город в Белой Руси. И ставить князя будут они, ростовцы: руки у рязанских коротки...

2

Душно было в боярских палатах, жарко. За отволоченными оконцами вздрагивало над раскаленной землей дымчатое марево. Накинув на голое тело кафтан, Добрыня сидел на лавке, пил из запотевшего глиняного кувшина только что принесенный из погреба малиновый квас.

Сколь уж времени прошло с того дня, как вернулся он в Ростов, а успокоился только сегодня, выслушав прискакавшего чуть свет владимирского гонца. Слава те, господи,— свершилось!..

А могло повернуться иначе? Еще как могло! Детилец-то с Куневичем оказались не ахти как проворны, да и Глеб Рязанский был себе на уме: прямехонько из своих палат направил послов в Чернигов к деду Ростиславичей по матери — Святославу Всеволодичу. Вот ведь что удумал: знал, что гостят у Святослава и Ярополк со Мстиславом и Михалка Юрьевич.

Послы будто бы сказали Ростиславичам, что хотят их на владимирский стол, но те без дедова совета ответ держать побоялись. А когда пошли к Святославу, тот, выслушав их, сообразил, что задуманное боярами не крепко. «Хорошо, что вас зовут во Владимир,— сказал он.— Но город сей отчина Юрьева, наследник которого сын его, а ваш стрый Михалка. Сдается мне, что ни Михалка, ни Всеволод стола вам не уступят, пойдут ратью и разорят землю. И кто ведает, кому в том бог поможет?..»

Добрыня улыбнулся: умен, умен Святослав, задумки у князя дальние, осторожность ко времени — глядит на Киев, но и про них, грешных, не забывает, чует, что за Ростовом да Суздалем великая сила, помнит Андрея. Вот и прикинул: а не лучше ли до поры примирить князей? И землю поделить: Михалке — Владимир и Суздаль с пригородами, Всеволоду — Ростов, а Ростиславичам — Переяславль и Городец?..

Задумано — сделано. На том все и целовали крест от руки черниговского епископа.

Добрыня отхлебнул квасу, откинулся к стене, закрыл глаза и вспомнил, как мчался в Переяславль спасать почти утерянное, как загнал по пути лошадей и сам чуть не убился на одной из переправ, как уговаривал Ярополка сесть во Владимире, елейно улыбался и льстил ему, хотя и раньше знал, а нынче только утвердился: думает молодой князь о себе одном, а бояре у него под рукой — сила супротив стрыев; всем поступится — только бы сесть на владимирский стол. Вот как это было. Не о себе — об общем боярском деле пекся Добрыня.

Михалка узнал о сговоре и пошел от Москвы на Владимир, ворота которого гостеприимно распахнули перед ним ремесленники и прочий простой люд.

Ярополк, струсив, хотел бежать — а кто предостерег его от опрометчивого шага? Кто внушил.ему веру и укрепил его слабую руку? Опять же он, Добрыня. Это по его, Добрыниному, наущению собрались в Переяславле владимирские и суздальские бояре, стали звать верных людей, собирать войско...

Добрыня поднялся с лавки, неторопливо подошел к оконцу, отволокнул его — и замер: вот она перед ним, земля ростовская, отцова, и дедова, и прадедова. За сверкающими верхами собора, за крутыми крышами теремов и крепостным частоколом лежало на зеленой скатерти лугов Неро-озеро — будто блюдо в оправе из драгоценных каменьев. Под знойным солнцем обвяли белые паруса лодии, на пристани — ни души. Безлюдье на улицах, во дворах, только нежатся в горячей пыли полусонные куры да где-то протяжно скрипит старый колодезный ворот...

ГЛАВА ВТОРАЯ

1

Давыдка проснулся рано — от пронзительного крика первых петухов. За низким оконцем в горнице, где с вечера постелила ему сестра Аленка, чуть брезжил рассвет. У печи гремела горшками мать. Яркое пламя освещало ее изъеденное глубокими морщинами продолговатое лицо. Она прищуривала слезящиеся глаза, постукивала кочергой по розовым уголькам, резво выпрыгивавшим через очелок ей под босые ноги, бормотала что-то беззубым, шамкающим ртом. В горнице разливался запах пареной репы и свежего духовитого хлеба.

Давыдка потянулся, сбросил с лавки босые ноги. Пол был чистым, белые, выскобленные доски приятно отдавали прохладой. Прохлада таилась в углах горницы, за иконами, перед которыми спокойно тлел огонек лампады; только от печи несло жаром, красные бесы суетились и потрескивали под сводом, с глухим уханьем ударялись в низкие обороты... Услышав позади себя шорох, мать обернулась.