Коробка в форме сердца - Кинг Джозеф Хиллстром "Хилл Джо". Страница 33

Сам он не боялся. Он чувствовал себя защищенным новой песней. Джуд верил: записав мелодию, он нарисовал вокруг них обоих магический круг, пересечь который покойнику не под силу. Он прогнал привидение – по крайней мере, на некоторое время.

Но когда они пересекали автомобильную парковку держась за руки, чего раньше никогда не делали, – Джуд случайно глянул назад, на окна их номера. Из окна вслед смотрели Ангус и Бон, стоя бок о бок на задних лапах и уперев передние в стекло. На собачьих мордах читалась тревога.

В закусочной было шумно и тесно, пахло свиным салом, пережаренным кофе и сигаретным дымом. Курить разрешалось только в баре, но он располагался сразу при входе. Посетитель у стойки, пока его не усаживали за столик, уже через пять минут ощущал себя как в пепельнице.

Джуд не курил. Даже никогда не пробовал. Это единственная дурная привычка, которой он избежал. Его отец курил. Когда Джуда посылали в город с различными поручениями, он охотно покупал для отца дешевые длинные коробки сигарет, даже если его об этом и не просили. Они оба знали почему. Джуд обычно внимательно наблюдал за тем, как Мартин закуривает сигарету и делает первую затяжку.

– Если бы можно было убить взглядом, я бы уже давно заболел раком, – сказал однажды Мартин сыну без всяких предисловий. Отец провел в воздухе рукой, рисуя сигаретным кончиком круг и щурясь на Джуда сквозь дым. – У меня крепкая конституция. Если хочешь погубить меня табаком, придется подождать. К тому же есть более простые способы.

Мать ничего не сказала, направив все свое внимание на лущение гороха. На ее морщинистом лице отражалась лишь напряженная сосредоточенность. Она казалась глухонемой.

Джуд – тогда еще Джастин – тоже ничего не сказал, лишь продолжал смотреть на отца. Он потерял дар речи, но не от злости, а от шока; как отец прочитал его мысли? Джуд только что прожигал взглядом дряблые складки кожи на шее Мартина Ковзински, яростно желая, чтобы в них поселился рак – комок клеток, цветущих черным цветом; он сожрал бы голос его отца, задушил его дыхание. Мальчик желал этого всем сердцем: пусть Мартин получит рак, и врачи вырежут ему кусок горла. Тогда отец наконец заткнется.

За соседним столиком как раз сидел человек, у которого вырезали кусок горла. Ему, очевидно, сделали искусственную гортань, часть которой – электрический громкоговоритель – мужчина держал в руке. Поднеся хрипящий, потрескивающий прибор к подбородку, он обратился к, официантке (а заодно и ко всем посетителям):

– ЗДЕСЬ ЕСТЬ КОНДИЦИОНЕР? НУ, ТАК ВКЛЮЧИТЕ ЕГО. МЯСО ВАМ ЛЕНЬ КАК СЛЕДУЕТ ПРОЖАРИТЬ, ТАК ЗАЧЕМ ЖЕ ВЫ ХОТИТЕ СВАРИТЬ ТЕХ, КТО ВАМ ПЛАТИТ? ГОСПОДИ ИИСУСЕ. МНЕ ВОСЕМЬДЕСЯТ СЕМЬ ЛЕТ. – Этот факт, похоже, казался ему столь важным, что после ухода официантки он озвучил его еще раз, на сей раз повернувшись к своей жене – фантастически толстой женщине, не соизволившей оторваться от газеты. – МНЕ ВОСЕМЬДЕСЯТ СЕМЬ ЛЕТ. ГОСПОДИ. ОНИ СВАРЯТ НАС ВКРУТУЮ.

Мужчина выглядел совсем как старик с известной картины «Американская готика» [28] – вплоть до седых прядей, зачесанных на лысеющую макушку.

– Интересно, какими мы будем в старости, – улыбнулась Джорджия.

– Хм. Я по-прежнему буду чертовски волосатым. Только волосы поседеют. И будут торчать пучками из самых неподходящих мест. Из ушей. Из носа. Брови станут мохнатыми и кустистыми. В общем, вылитый Санта, с которым случилось что-то ужасное и непоправимое.

Джорджия подхватила ладонью свои грудки:

– Жир отсюда постепенно стечет на попу. Я сладкоежка, так что зубы, скорее всего, долго не простоят. Но, с другой стороны, это плюс: достаточно вынуть вставную челюсть, и вот я уже готова к беззубому старушечьему минету.

Он прикоснулся к ее подбородку, вгляделся в ее лицо: высокие скулы, темные круги под глазами и сами глаза – в них плескался смех и нескрываемое желание нравиться ему.

– У тебя хорошее лицо, – сказал Джуд. – И хорошие глаза. Ты будешь классной старухой. У старых дам самое главное – глаза. И из тебя выйдет старуха с чудесными глазами, в них всегда будет играть смешинка. Как будто ты так и норовишь вляпаться в какую-нибудь историю.

Он убрал руку. Джорджия уставилась в свою чашку кофе, улыбаясь смущенно, что для нее было совсем нехарактерно.

– Ты только что нарисовал портрет моей бабушки Бэмми, – сказала Джорджия. – Она тебе понравится. Мы еще успеем добраться до нее к обеду, если поспешим.

– Хорошо.

– Бабушка выглядит самым дружелюбным, самым безвредным человеком на свете. Но как она любит помучить кого-нибудь! Я жила у нее с восьмого класса, и ко мне иногда заходил мой парень Джимми Элиот – якобы поиграть в домино. На самом деле мы потихоньку пили вино. Обычно у Бэмми в холодильнике стояла открытая бутылка, оставшаяся с вечера. Она, конечно, быстро догадалась, что мы таскаем вино, и однажды налила в бутылку чернил. Джимми дал мне отпить первой. Я сделала глоток – и стала плеваться. Вся облилась этими чернилами! Когда Бэмми вернулась домой, то застала меня с сиреневыми губами, сиреневыми потеками на подбородке, сиреневым языком. Я отмывалась целую неделю. Думала, что Бэмми устроит мне взбучку, но она только смеялась.

К ним подошла официантка, чтобы принять заказ. Когда она удалилась, Джорджия спросила у Джуда:

– Каково это – быть женатым?

– Это спокойно.

– Тогда почему ты с ней развелся?

– Я не разводился. Она развелась со мной.

– Застукала тебя в постели со штатом Аляска?

– Нет. Я не изменял ей – то есть нечасто. И она не принимала мои измены близко к сердцу.

– Да неужели? Ты действительно в это веришь? Если бы ты был моим мужем и начал ходить налево, я бы швырнула в тебя первым же попавшимся под руку тяжелым предметом. И вторым. И в больницу бы тебя не повезла. Смотрела бы, как ты истекаешь кровью. – Она замолчала и склонилась над чашкой, потом спросила: – Так что же заставило ее уйти?

– Это трудно объяснить.

– Потому что слишком глупая?

– Нет, – возразил Джуд. – Скорее я недостаточно умен, чтобы объяснить это хотя бы себе самому. Что уж говорить о других. Скажем, так: долгое время я старался быть хорошим мужем. А потом перестал. И она сразу же почувствовала это.

При этих словах Джуд вспомнил, как он взял за правило засиживаться допоздна, пока жена не уставала и не отправлялась спать без него. Он прокрадывался в спальню ночью, когда она уже засыпала, – чтобы не заниматься любовью. А иногда он начинал перебирать струны гитары и напевать что-нибудь – прямо посреди ее фразы, чтобы не слушать ее. Он даже припомнил, как не выбросил порно-фильм с убийством, а оставил кассету на виду, чтобы жена могла найти ее.

– Не понимаю. Ты просто вдруг перестал стараться? На тебя это не похоже. Ты не из тех, кто без причин сдается на волю обстоятельств.

Это не было беспричинным поступком. У Джуда имелась причина, но, выраженная словами, она теряла всякий смысл. Он купил загородный дом для Шеннон – купил для них обоих. Потом купил ей сначала один «мерседес», а затем и второй: большой седан и кабриолет. Иногда на частном самолете они летали на выходные в Канны, где им подавали гигантских креветок и омаров на льду. И вдруг умер Диззи – умер страшно и мучительно. Потом разбился на машине Джером. А Шеннон по-прежнему могла войти к нему в студию и сказать: «Что-то ты плохо выглядишь. Давай махнем на Гавайи». Или: «Я купила тебе кожаную куртку, примерь». И тогда он хватал гитару, не в силах выносить эту беззаботную болтовню. Он старался заглушить ее. Он ненавидел жену – за покупки, за новую куртку, за желание отдохнуть на островах. Но больше всего он ненавидел довольное выражение ее лица, ее пухлые пальца, унизанные кольцами, ее невозмутимую озабоченность мелочами.

В самом конце, когда Диззи уже умирал, когда он ослеп, горел в лихорадке и ежечасно ходил под себя, ему вдруг пришло в голову, что Джуд – это его отец. Диззи плакал и говорил, что он не хочет быть гомосексуалистом. «Только не сердись на меня больше, – умолял он. – Папа, не сердись на меня». И Джуд успокаивал его: «Я не сержусь. Никогда не сердился». А потом Диззи умер, и Шеннон отправилась выбирать Джуду одежду и ресторан, куда они пойдут обедать.