Тайная жизнь Сальвадора Дали, рассказанная им самим - Дали Сальвадор. Страница 43

Что из себя представляют люди света? Вместо того, чтобы стоять на обеих ногах, они, подобно фламинго, балансируют на одной-единственной ноге. Они делают это из жажды аристократичности, чтобы смотреть на все свысока, и спускаются на землю лишь по крайней необходимости. Такое положение вскоре утомляет. Светские люди, как и все, нуждаются в поддержке и для устойчивости окружают себя толпой одноногих педерастов, наркоманов, чтобы защититься от первых порывов «народного фронта». Поняв это, я присоединился к толпе калек, набросивших иго снобизма и декадентства на шею аристократии, прилагающей все усилия, чтобы спасти традицию. Но я пришел не с пустыми руками – я принес целые охапки костылей, чтобы они смогли устоять. Из моего первого детского преступления я создал «патетический костыль» как символическую послевоенную поддержку. Одни костыли подпирали чудовищно разросшиеся черепа, как бы пораженные энцефалитом, другие костыли закрепляли элегантные пропорции или хореографические па. Костыли, костыли, повсюду костыли. Я даже изобрел миниатюрный личный костыль в золоте и рубинах, который можно приставить к губе и подпереть нос. Этот бесполезный и скандальный предмет предназначен для нескольких женщин, элегантность которых приобрела бы с ним совершенно фантастический характер.

Мой символический костыль соответствовал – и все еще отвечает – неосознанным мифам нашего времени. Я повсюду расставил костыли и все задавались вопросом: «К чему столько?» Пока аристократия устойчиво держалась благодаря тысяче моих костылей, но я честно предупредил ее в конце своего первого эссе:

– Сейчас как дам по ноге!

Аристократия немного подогнула свою и так уже поднятую лапу и героически ответила мне сквозь зубы, стараясь не заорать:

– Пошел вон!

Тогда я изо всех сил ударил ее по икре. Она устояла. Значит, костыли я сделал неплохо.

– Спасибо! – сказали мне.

Не беспокойтесь. Я вернусь. С одной-единственной ногой и с моими костылями вы солидней, чем все революции, затеянные интеллектуалами. Аристократия, ты старая, падшая и мертвая от усталости. Но место, где твоя нога неразрывно связана с землей, – это традиция. Если ты решишь умереть, я поставлю ногу в след твоей и подожму другую, как фламинго. И готов стареть в этом положении, не утомляясь.

Правление аристократии всегда было моим увлечением. Уже тогда я искал средство придать элите историческое сознание роли, которую судьба предназначила ей сыграть в ультра-индивидуальной Европе после грядущей войны. Тогда мало прислушивались к моим пророчествам о будущем нашего континента, и я сам почти не придавал значения своим предсказаниям о коллективизме и массах, которые пожрут демократию и развяжут губительные для Европы катаклизмы, тогда как спасение было бы в индивидуальной католической традиции, аристократизме и, может быть, в монархизме.

Пока осуществляются мои пророчества, пока сюрреалисты переваривают мои лозунги, пока карьеристы ведут меня к славе, а люди света желают мне всего хорошего, я уехал на Лазурный Берег. Гала знала один отель, откуда никто бы нас не выкурил. Мы заняли две комнаты, одна из которых стала моей мастерской. Чтобы никто нас не беспокоил, мы запасли в коридоре целую поленницу для печки. Я поставил электролампу, чтобы освещать полотно, а остальная комната была темна от плотно закрытых ставней. Обычно мы заказывали обед в номер. Лишь изредка спускались в столовую, а на улицу носу не казали несколько месяцев. Это время запомнилось мне, также как и Гала, как самое бурное и волнующее в нашей жизни. Во время этого добровольного «затворничества» я познавал и впитывал любовь так фанатично, как и работал. «Человек-невидимка» был наполовину готов. Гала раскидывала карты, они сулили нам трудную дорогу. Я слепо верил всему, что она предсказывала мне, как будто это могло рассеять все, что угрожало моему счастью. Гала предсказала денежное известие от какого-то господина, шатена или брюнета. И вскоре действительно пришло письмо, подписанное виконтом Ноайе. Галерее Гойманса угрожало банкротство, и виконт предлагал свою финансовую помощь. Он просил меня не беспокоиться ни о чем и предлагал нанести ему визит. Его машина подъедет за мной в день, который я назначу сам.

Наконец-то мы вышли на прогулку, во время которой хотели обсудить ситуацию. На улице нас ослепили сверкающие лучи зимнего солнца. Мы подставили им свои бледные физиономии узников. Тепло и солнце изумили нас, и мы пообедали в уличном кафе: съели прекрасное блюдо под винным соусом – такой радости мы были лишены уже два месяца. Решили так: Гала поедет в Париж, чтобы попробовать, пусть и с опозданием, получить деньги, которые была нам должна Галерея, а я нанесу визит виконту в его замке Сен-Бернар в Иере. Я пообещаю ему написать для него большую работу и получу заранее аванс в 29000 франков. Эти деньги и сбережения Гала позволят нам уехать в Кадакес, построить там маленький домик для двоих, где я мог бы работать и время от времени наезжать в Париж. Я любил лишь Кадакес и не желал видеть никакого другого пейзажа.

И вот мы встретились: она с небольшой суммой от Галереи, я с чеком, выданным виконтом Ноайе. Я помню, как полдня разглядывал этот чек, и в первый раз понял, какая важная вещь – деньги.

Мы уехали в Испанию. И там начался самый романтический, самый трудный и самый интенсивный период моей жизни. Все благоприятные случайности, которые я воспринимал как должное, внезапно прекратились. Началась борьба, в которой я надеялся победить. Теперь я боялся лишь препятствий своего воображения. Мне везло во всем, начиная с любви, которой я отдавался как сумасшедший. Но вдруг в Кадакесе я оказался не сыном нотариуса Дали, а лишь опозоренным блудным сыном, изгнанным из семьи и вне брака живущем с русской женщиной! Как сложится наша жизнь в Кадакесе? Мы могли рассчитывать лишь на одного человека – Лидию Ла Бен Плантада. Лидия была деревенской вдовой моряка Нандо, отважного и голубоглазого. В двадцать лет Эухенио д'0рс провел лето в доме Лидии. Его поэтический дух был поражен простыми беседами каталонских мыслителей. Когда д'0рс уходил в море вместе с Нандо, он иногда кричал Лидии, принесшей ему стакан воды:

– Взгляните на эту Лидию, как она дивно сложена!

Следующей зимой он опубликовал свою известную книгу «La Ben Plantada» («Дивно сложенная»), и Лидия вскоре сказала: «Это я!» Она выучила книгу наизусть и стала писать д'Oрсу письма, в изобилии насыщая их странными символами. Разумеется, он никогда не отвечал. В это время он вел рубрику в ежедневной газете «Ветер Каталонии» – и Лидия решила, что статьи Эухенио д'0рса содержат подробные, пусть и воображаемые, ответы на ее письма. Она утверждала, что это экстравагантный, но единственный способ переписки, иначе одна из ее соперниц, которую она называла «матушкой августовского Бога», перехватила бы письма. Очевидно, объясняла она, д'0рс вынужден был отвечать ей скрыто и фигурально. Я никогда не знал более утвердительного, более паранойального мозга (не считая моего), чем у Лидии, способного все максимально связывать с преследующим ее бредом. Конечно, это омрачило всю ее оставшуюся жизнь, которую она посвятила этим играм в безумном упоении и полном убеждении, даже заведомо зная о полной абсурдности своих бредней. Она была способна истолковать критическую статью так последовательно, так точно и остроумно, что можно было только удивляться вечному ее помешательству.

Как-то д'0рс написал статью под названием «Курсант авиационной школы и Эль Греко». В тот же вечер к нам пришла Лидия, размахивая журналом. Приподняв юбки, она церемонно села, что означало – у нее есть что сказать, и это надолго.

– Начало его статьи – это окончание моего письма, – тихо сказала она мне на ухо.

Действительно, случайно получилось так, что в своем последнем письме она упомянула двух простаков из Кадакеса. Прозвище одного было «Пуза», а другого, грека по происхождению, «Эль Греко». Аналогия была очевидной. Пуза и Эль Греко, курсант авиашколы и Эль Греко! И это еще не все: Лидия уловила эстетические и философические параллели, проведенные д'0рсом между двумя художниками. Это было на грани гениальности!