Тайная жизнь Сальвадора Дали, рассказанная им самим - Дали Сальвадор. Страница 61

Сентябрьское равноденствие принесло нам Мюнхенское соглашение. Хотя карты Гала уверяли нас, что это еще не война, мы потихоньку уехали из Италии и отправились к Коко Шанель – в Позу, в Рокенбрюне, неподалеку от Монте-Карло. Я пробыл у нее там четыре месяца вместе с великим поэтом Пьером Реверди. Реверди – единственный полный поэт из всех кубистов. Он «массивный», антиинтеллектуальный и вообще полная противоположность мне во всем. Удивительно, как мы с с ним спорили и только укреплялись в собственном мнении. Это у нас называлось «обработать вопрос» – и мы радостно дрались, как два петуха. Именно в это время я составил план моей «Тайной жизни», подготовил выставку в Нью-Йорке и написал «Загадку Гитлера» – картину, которую мне трудно растолковать, поскольку ее значение еще ускользает от меня. Я, несомненно, перенес на полотно сны, которые одолевали меня после Мюнхена. Смысл картины показался мне пророческим. Она точно предрекала период средневековья, который предстояло пережить Европе. Зонт Чемберлена появлялся на полотне в мрачном виде летучей мыши…

Приехав в Нью-Йорк, я был немало удивлен видом витрин на Пятой авеню. Все подражали Дали. БонвитТеллер снова попросил оформить две его витрины. Я согласился, мне ведь и самому хотелось публично продемонстрировать, что такое подлинный Дали в отличие от ложного. И все же я поставил условие: пусть мне позволят сделать все, что придет мне в голову. Дирекция согласилась, и меня познакомили с руководителем оформителей витрин, мистером Лиром, который отнесся ко мне крайне деликатно. Я ненавидел современные манекены, уродливые, грубые, малосъедобные создания, со смешными вздернутыми носами. Мне нужны были вышедшие из моды искусственные тела. На чердаке одного из старых магазинов мы нашли восковые манекены времен 1900 года. Длинные мертвые волосы придавали им устрашающий вид. Пыль и паутина окутывали их много лет.

– Ни в коем случае, – сказал я мистеру Лиру, – не трогайте эту пыль. Это самое прелестное. Этими манекенами я угощу публику Пятой авеню, как угощают бутылкой арманьяка, бережно извлеченной из погреба.

С тысячей предосторожностей манекены спустили вниз. Я решил, по контрасту, обить витрину атласом и уставить зеркалами. Тема двух витрин была простой: день и ночь. День: один из манекенов вступает в мохнатую ванну – каракулевый футляр, до краев наполненный водой. Прекрасные восковые руки держали зеркало, символизируя миф о Нарциссе. Настоящие нарциссы росли прямо на ковре и мебели. Ночь: я поставил кровать, балдахин который венчался головой черного буйвола, держащего в пасти окровавленного голубя. Ножки кровати были сделаны из копыт буйвола и задрапированы неровно обожженным черным атласом. В отверстия можно было разглядеть искусственно горящие угли, которые, кроме всего прочего, образовывали подушку, на которой покоилась голова манекена. Рядом с кроватью находился призрак сна-мечты, увешанный сверкающими драгоценностями, о которых мечтала восковая спящая красавица.

Этот манифест, на заполненной людьми улице, должен был обязательно привлечь внимание прохожих и показать им, что такое подлинно далинийское явление.

Выйдя из «Метрополитен-Опера», куда мы ходили на «Лоэнгрина», мы с Гала отправились к Бонвит-Теллеру, где доделывали мои витрины. На месте я придумал еще кое-что и мы оставались там до шести утра, развешивая на манекены драгоценности, укрепляя цветы и обивая все тканью.

На следующий день мы были на званом обеде и лишь к пяти часам смогли отправиться на Пятую авеню, чтобы судить об эффекте витрин. Как же я разозлился и удивился, увидев, что все изменили, даже не удосужившись предупредить меня. Мои пыльные манекены были подменены обычными. Не было кровати и спящей красавицы! Остались лишь стены, обитые атласом, то есть то, что я сделал шутки ради. Увидев, как я побледнел, Гала поняла, что я в ярости, и умоляла меня успокоиться.

– Иди поговори с ними, – сказала она, – но пожалуйста, не теряй головы. Пусть они уберут весь этот мусор и больше ни слова об этом.

И она оставила меня, понимая, что любой совет в этой ситуации излишен и только раздражает. Я пошел к БонвитТеллеру, где меня сперва заставили прождать четверть часа в коридоре. Наконец меня принял какой-то человек, он выразил счастье встретиться с таким знаменитым художником, как я. Я крайне вежливо ответил ему через переводчика, что мое творение переделали, не предупредив меня. Затем я выразил желание, чтобы сняли мою подпись под витринами или же восстановили декорации в том виде, как представил я. Припудривание моих идей подрывает мою репутацию. Директор ответил, что имеет право сохранить некоторые из моих идей, которые ему понравились и что в любом случае невозможно среди бела дня спустить шторы витрин. Я настаивал на своем. Все изменения можно было проделать за десять минут. Грубость собеседника заставила меня высказать ультиматум: я требовал немедленно снять мое имя, иначе я вынужден буду действовать. Директор пытался объяснить мне, что они изменили витрины, потому что останавливалось слишком много прохожих и прервалось движение. Теперь все в порядке, и он не пойдет на попятную. Больше я не настаивал, попрощался и спокойно спустился к витрине, где оставалась ванна, полная воды. Я вошел в витрину и одно мгновение неподвижно рассматривал через стекло людей, шедших по тротуару. Мое появление, видно, показалось необычным, потому что вмиг собралась толпа людей. Только этого я и ждал. Схватив ванну двумя руками, я приподнял ее и хотел опрокинуть. Она оказалась тяжелее, чем я думал, и мне хотелось бы одолжить силушки у Самсона. Ванна, наконец тронулась с места и медленно двинулась к стеклу. Вот я толкнул ее – и стекло разбилось вдребезги, вода разлилась по тротуару, а толпа с криком отпрянула. Холодно взвесив ситуацию, я предпочел выйти через разбитое стекло, нежели в дверь магазина. И спрыгнул на тротуар. Через секунду после этого сверху отломился огромный кусок толстого стекла и со звоном рухнул. Еще немного – и мне отсекло бы голову. Сохраняя спокойствие, я застегнул пальто, боясь простудиться. Я прошел десяток метров – и тут чрузвычайно предупредительный детектив положил мне руку на плечо, извинившись, что задерживает меня.

Гала с друзьями прибежала в участок, куда меня отвели. Мой адвокат предложил два выхода: меня могут выпустить под залог и процесс состоится позже или я соглашусь остаться здесь на один-два часа с тем, чтобы сразу же судиться. Я предпочел второй вариант, хотя теснота тюрьмы показалась мне ужасной. Большинство задержанных были пьяницами и бродягами, их все время рвало. Я попытался отъединиться в уголке, чтобы быть подальше от грязи и паразитов. Мое отчаяние так бросалось в глаза, что вскоре ко мне подошел какой-то малый, несколько женоподобный и увешанный кольцами и браслетами.

– Вы испанец, – сказал он мне. – Это сразу видно. Я из Пуэрто-Рико. Как вы сюда попали?

– Я разбил витрину.

– А, ерунда, всего лишь отделаетесь штрафом. Это была витрина какого-нибудь бистро? И где?

– Да нет, не бистро – универмаг на Пятой авеню.

– О, на Пятой авеню! – одобрительно сказал добряк. – Ну, потом расскажете мне все. Держитесь около меня. Пока вы со мной, никто вас не тронет.

И в самом деле, среди драчунов и пьянчужек этот малый, похоже, неожиданно пользовался уважением. Судья, выносивший мне приговор, несмотря на свой сугубо строгий вид, не мог скрыть усмешки. Он вынес решение, что мои действия надо расценивать как хулиганство и я должен уплатить штраф за разбитое стекло. Этим он подтвердил право любого художника защищать свое творение до конца. На другой день за меня вступились пресса, проявив симпатию и трогательное понимание. Я получал сотни писем от американских художников, которые утверждали, что мой жест со всей очевидностью иллюстрирует необходимость защиты американского искусства. Сам того не ведая, я затронул страну за живое.

Анонимное общество предложило мне контракт на оформление другой витрины – для павильона международной ярмарки, во всем полагаясь на мой вкус. Мне обещали «полную свободу художественного самовыражения».Павильон должен был называться «Сон Венеры».Этот сон был кошмарным, ибо вскоре я обнаружил, что у анонимного общества есть собственные идеи. Оно желает увидеть сон Венеры в соответствии со своими вкусами. Мое имя хотели использовать лишь для рекламы. Между нами завязалась гомерическая борьба. Они навязали мне материалы, которые я с наслаждением истреблял, вырезая резиновые хвосты сиренам, измазывая парики смолой, выворачивая зонты наизнанку и все подряд кромсая ножницами. Наконец анонимное общество запросило пощады и предоставило мне полную свободу действий. К несчастью, саботаж продолжался в мастерских – они почти никогда не выполняли того, что я хотел. Измученный, я написал манифест: «Декларация Независимости Воображения и Прав Человека на Безумие"(Нью-Йорк, 1939 год.). В нем я снял с себя всякую ответственность за павильон международной ярмарки.