Из жизни единорогов - Патрик Рейнеке. Страница 18

Штерн протягивает руку к моей стопке, облизывает ее края, и уже сам вопит на Якова с Алексом:

— Изверги! Вы мне чем тут ребенка травите?!

— Сам-то в курсе, что ты сейчас курил? — кричу ему я.

Тут раздается несколько громких хлопков в ладоши. Народ смолкает и начинает пробираться в комнату. В этот момент проникновенным шепотом мне на ухо сообщается:

— Кажется, но я в этом не уверен, это был гашиш. Единственно, в чем я точно уверен, это то что обстановка для его потребления была самая, что ни на есть ненадлежащая. И все из-за ваших с Яковом воплей…

Яков взирает на меня с видом торжествующего победителя. Он думает, что виснущий на моем плече Штерн в нашем с ним споре что-то доказывает. Я показываю на них с Алексом пальцем, и сообщаю Штерну:

— Они ничего не понимают в сказочных чудовищах…

— Да, — кивком соглашается он. — Откуда им знать, что бывает, когда два единорога охотятся друг на друга… Пойдем-ка, дружище Сенч, слушать Гарика. Иначе зачем мы сюда пришли?

Все первое отделение мы сидим бок о бок, прижавшись спиной к стене и поджав ноги, чтобы дать место сидящим и лежащим перед нами. В перерыве у нас даже нет возможности выбраться, и нам передают стакан сока с водкой, из которого мы пьем по очереди. Во втором отделении, когда с акустикой выступает Стивен, и народу становится еще больше, Штерн откровенно заваливает голову мне на плечо и чуть ли не спит, уткнувшись носом в мою шею. Я внимательно слушаю Стивена и пытаюсь представить, как звучали бы эти стихи, произнесенные штерновым голосом. И странное дело, теперь, когда я знаю, кто истинный автор, тексты уже не кажутся мне дурацкими. А уж наивно-оптимистичными они мне не кажутся вовсе. Это как детские сказки с нарочито счастливым концом, когда ты ясно понимаешь, что на самом-то деле — в реальной жизни — никакие крапивные рубашки никого не спасут и никакая мама к Серой Шейке не прилетит. В какой-то момент я начинаю откровенно рыдать, прекрасно понимая, что теперь я мало чем отличаюсь от стивовых поклонниц.

— Ну, что за соленую слякоть ты тут разводишь, — недовольно ворчит самоустранившийся автор, слизывая со своих губ мои слезы. И я понимаю, что не могу ему объяснить, отчего я плачу. И что растрогал меня вовсе не Стив, которого я как раз никогда не ценил.

* * *

Утром я просыпаюсь с головой полной опилок и мозгами всмятку. Подташнивает, дико хочется пить, но сил встать с кровати я в себе почти не наблюдаю.

— Ты знаешь, который час? — доносится до меня из противоположного угла комнаты.

Судя по голосу, ему также хреново, как и мне. Но — ура! ура! — мы все-таки перешли на «ты». Я весьма смутно помню нашу дорогу домой. Помню, я почему-то предложил ему идти пешком, а он почему-то согласился. Помню, шли в обнимку. Штерн почти лежал на моем плече, а мне пришлось обхватить его за талию, но кто кого вел и кто кому в результате помогал идти, этого я уже не помню. Помню, что он рассказывал мне про Бездну и Тошноту. Не помню, что. Я в лицах пересказывал ему «Историю моих бедствий» Абеляра. Не помню, зачем. Еще помню, как он остановился, привалившись к какому-то гранитному парапету над какой-то рекой, и мы с ним курили одну сигарету на двоих. Что за парапет, и что за река, вспомнить тоже не получается, потому что, помню, покурив, он решительно сказал, что с него хватит, и стал ловить машину. За каких-нибудь десять минут, которые опять-таки он поспал у меня на плече, мы доехали до дома. И мне тогда показалось, что было бы совершенно естественно заснуть нам с ним на одной кровати, все так же в обнимку, как шли и ехали. Но кроватей было две… К тому же, войдя в комнату, хозяин мой как-то резко вдруг помрачнел, и судя по той обвиняющей интонации, с которой он только что задал мне этот свой вопрос, за ночь мрачный настрой у него только усилился.

— Сенч… ты помнишь, что сегодня понедельник?

Хороший вопрос…

— Ты на работу собираешься или нет?

Я, только что с ужасом представлявший себе перспективу простого перемещения тела в вертикальное положение, впадаю от этого вопроса в состояние экзистенциального выбора.

— Ты б еще, быть иль не быть, спросил…

— Понятно…

Я слышу, как он на ощупь, не поднимаясь с кровати, шарит рукой по столу, что-то роняет, тихо ругается. Потом я слышу характерное вяканье, которое обычно издают мобильники, когда набираешь на них чей-то номер. Далее до моего слуха доносится следующее — все хриплым голосом и сквозь нескрываемую головную боль:

— Н-да… Да, я… Думаю, что похмелье… Не знаю… Ну, скажите, что отравление… Сейчас?… Здесь, у меня дома… Вид?… — раздается скрип пружин, похоже, он перегибается с кровати, — Вид сносный…. Да…. Да, я знаю…. Да, виноват…. Мужчинам вообще нельзя доверять, Лиса.

Я слышу, как он разъединяется.

— Что это было, док? — спрашиваю я. Когда до меня, наконец, доходит смысл последней фразы.

— Меня назвали безответственным кретином. Зато ты теперь — с полной ответственностью — можешь не идти на работу. И не спрашивай, откуда у меня ее номер телефона.

Мне становится стыдно. Усилием воли — нельзя же допустить победу Якова в нашем споре о физиологическом детерминизме — я заставляю себя встать. Доползаю до кухни, выпиваю два стакана воды, потом наливаю Штерну, и тут вижу его шатающимся в дверях кухни. Он в своем роскошном халате, видимо, в отличие от меня у него хватило вчера и силы, и воли на то, чтобы раздеться. Отодвинув меня в сторону, он лезет в холодильник, достает оттуда лимон и, надрезав, выжимает себе в стакан несколько капель сока. Выпив залпом, он садится за стол и строго на меня смотрит — насколько это вообще возможно, строго смотреть такими красными глазами.

— Вот что б больше — ни разу в жизни!…

— Угу, — я покорно киваю.

— Вообще ни разу!

Я снова киваю.

— И, пожалуйста, ни слова больше о том, что было вчера. В том числе и об этих людях…

Я опять киваю. А что остается?…

— Все. В душ, а потом работать. Ты делай, что хочешь.

Обидно, конечно… Зря что ли столько всего узнал о нем личного и интересного?.. Зря что ли в обнимку столько ходили?… Ну, с другой стороны, сам же вчера кинулся отстаивать право человека на отшельничество…

* * *

На работе все расспрашивают о моем самочувствии. Прямо неловко. Лиса, загадочно улыбаясь, дожидается, когда мы остаемся наедине, и только тогда говорит:

— Я так чувствую, тебе понравилось, когда тебя красивые молодые люди на плече таскают?

— Ну, вот плечо-то как раз всю дорогу было мое, — и чтобы как-то отвязаться от пытливого взгляда Лисы, рассказываю ей о посещении Гарика и о том, что я узнал от Алекса с Яковом.

— Да, любопытный юноша, — говорит она. — А как у него дома?

Я честно рассказываю про розы и веера. Она загадочно улыбается, но, кажется, мой ответ ее удовлетворяет. По крайней мере, никаких вопросов больше не следует. Ну, да, мало ли… Может, Штерн меня просто одного домой пьяного не отпустил, а повел ночевать к себе. Ну, тем лучше. Интересно только, откуда у него ее телефон, и почему она об этом меня не спрашивает.

Между тем является герой моей повести. Я еще издали различаю его шаги, и поворачиваюсь назад, чтобы посмотреть, как он будет общаться с Лисой после того, как удостоился от нее вчера столь нелестной оценки. Не глядя в мою сторону, он подходит к ней с заполненными требованиями.

— У нас все хорошо? — интересуется она у него нарочито томным голосом, каким обычно спрашивает, не хочет ли он снять пальто.

— Ну, разумеется, — отвечает он в той же манере с легкой полуулыбкой.

Если бы это не была неспособная интересоваться мужчинами Лиса, и если бы это не был органически не приемлющий никакого флирта Штерн, я бы решил, что эти двое друг с другом заигрывают. Хорошо еще, что девочки этого не видели!.. Что у них там все-таки за дела с Лисой, раз они так друг над другом подтрунивают? Хотя, с другой стороны, учитывая его просвещенность в отношении определенной символики и наличие допуска в «Лабрис», у них вполне могут оказаться и общие темы, и общие знакомые… И, разумеется, ни тот, ни другая, даже если у них прямо поинтересоваться, мне ни о чем не расскажут.