Из жизни единорогов - Патрик Рейнеке. Страница 28

— Ну, ладно… Просто не очень понимаю, зачем хранить такие реликвии.

— Вот когда поймаешь падающего в обморок человека, тогда и будешь судить, стоит хранить такие реликвии или нет. А пока просто аккуратно, не вынимая из коробочки положи, пожалуйста, на место.

Я засовываю коробочку в ящик, но от какого-то моего движения она переворачивается на бок и из нее выскальзывает серебряная цепочка с подвеской в виде маленького треугольника. Наверное, лежала на дне, прикрытая платком.

— Ой, а это что у тебя такое?

— Ну, что за день сегодня такой… — Штерн закрывает лицо руками и в изнеможении опускается на мой стул.

Я с интересом разглядываю кулон.

— Слушай, а ведь у меня точно такая же штука! Только колечка этого нет, через который цепочка продета. Не, ну правда, а что это? Я же про свою ничего не знаю. Просто нашел на полу и все.

— У тебя не такая же… — как бы нехотя говорит он. — У тебя вторая половина от моего — та, которая потерялась.

Я лезу за воротник футболки, вытаскиваю свой винкель. Хм, половина… Как же они крепились друг к другу?

— Это могендовид, — слышу я его вздох.

Я включаю лампу, снимаю через голову свой амулет, еще раз внимательно рассматриваю оба треугольника. Ага, вот и на штерновском, и на моем видны с одной стороны места спайки (или склейки), по два на каждой перекладине. Кожаный шнурок, продетый сквозь мою половину, мешает соединить их полностью, но все равно можно представить, как выглядела вещь целиком. Мой треугольник располагался сзади вершинкой вниз.

— На самом деле, довольно странная вещь, — усталым голосом объясняет он. — Почти наверняка самодельная, поэтому и развалился. Я даже не уверен, что это серебро. Обычно их цельными делают, чтобы треугольники были как бы перевиты между собой. Может, какому-то сионисту начала прошлого века принадлежала. Не знаю. На Уделке этим летом у какого-то пьянчуги купил.

— Подожди, я же помню у тебя на шее эту цепочку. Ты что его, правда, на груди носил? Даже после того, как потерял один треугольник?

— Ну да. Как купил, так и надел. И с тех пор так и носил, не снимая. Пока у тебя вторую половину не увидел.

— Вот странно! А почему мне не сказал? Это же так здорово!

— Что здорово? — спрашивает он без всякого энтузиазма.

— Ну, что ты потерял одну половину, а она потом нашлась у меня. И мы, сами того не зная, носили на себе по половинке одной вещи. Не знаю, по-моему, это просто удивительно! Такое необычайное совпадение!

— Ага, совпадение… — говорит он с сарказмом. — Ты много знаешь таких людей? Чтобы вот человек нашел на полу в общественном месте обломок какой-то неизвестной побрякушки и тут же начал его таскать на шее прямо на голую грудь? Я вот никого больше не знаю, кто бы так поступил.

— Ну… я решил, что это такой подарок от Бытия, — и пересказываю ему все свои трактовки этого случайно найденного винкеля.

Он слушает меня довольно внимательно. Потом кивает:

— Н-да… ну, мы точно с тобой «два сапога — пара»… — ворчит он. — А я его купил и носил в качестве постмодернистской цитаты.

— Чего?

— Помнишь, был в одном литературном произведении такой оловянный крест, купленный за двугривенный у пьяного солдата? Ну, вот и я решил, раз мне, еврею, пьяный человек предлагает купить странного вида могендовид за какие-то несусветные деньги, то надо брать. Отдал все, что с собой было, и надел на шею — как крест, под рубашку.

Ха-ха… «Плохой еврей» Штерн, русской половиной своей души, оказывается, любит Достоевского…

— Потому что как крест, и в то же время не крест?

— Ну и потому что идиот, — говорит он с грустной улыбкой.

Я смотрю на него с умилением, потом фыркаю со смеху. Он тоже неловко смеется.

— Слушай, так если мы с тобой такие два идиота, может, опять будешь носить свою половину?

Он моментально становится серьезным.

— Нет, не надо. Не хочу.

— Почему?

— Ну, подумай… раз уж ты так любишь всякие символы и ритуалы… Две половины одной странной вещи, про которую мы, строго говоря, ничего не знаем. Ты точно уверен, что готов — в символическом смысле — быть моей половиной?

Я, не ожидавший такого вопроса, начинаю думать. Половиной… Хм, половиной платоновского андрогина с перспективой периодического восстановления телесного единства — так, пожалуй что, и не против.

— Смотри: одни на двоих страхи, скрытые желания, комплексы, фобии… Точно уверен?

Странная трактовка выражения «быть чьей-то половиной»… Но вообще-то да, уж чего-чего, а комплексов мне своих хватает, и штерновских фобий мне точно не надо. Как впрочем и тайных желаний, — вспоминаю я про его стихи.

— Не знаю… если так хочешь что-то носить со мной на пару, то лучше уж кольца одинаковые купить, — печальным голосом предлагает он.

— Давай! Давай, купим! Кольца же не только супруги носят, но и члены всяких там тайных братств. Будет у нас Орден Сказочных чудовищ! Можно еще носить их разных руках. Ты, например, на правой, а я на левой. Или наоборот. Чтобы они точно парными были.

— Давай, правда, купим, — он смотрит на меня с нежностью и какой-то грустью.

* * *

Мы, и в правду, обзавелись двумя литыми обручами на пальцы — кривоватыми и с невнятным черненым узором. Вездесущий Штерн отыскал их в магазинчике для реконструкторов. Не сговариваясь, мы надели их на безымянные пальцы, я на правую руку, он — на левую. Что, конечно, не осталось незамеченным в библиотеке. Но поскольку носили мы кольца на разных руках и выглядели они, мягко скажем, нетрадиционно, то никто не стал меня даже расспрашивать, не обручались ли мы. А мы, конечно, обручились, и были теперь не просто сожители, а почти что родственники.

В городе между тем бесповоротно наступила весна. Снег сошел с крыш, и они сияли мокрой жестью и облупившейся с пятнами ржавчины краской. Солнце невыносимо било в глаза, остатки снега на тротуарах искрились крупными кристаллами из-под черного слоя городской копоти, воробьи орали под окнами, словно детсадовцы, выведенные на прогулку. Чувствуя необычайную легкость в голове и переживая естественное сезонное волнение, которому, увы, не было возможности найти естественного выхода, я пару дней было подосадовал на спящего в полуметре от меня Штерна, но на выходных не выдержал и предложил моему побратиму вылезти вместе на крышу.

— Ты что, никогда в жизни на крыше не был? — изумляюсь я, не слыша от него ответных восторгов.

Он мотает головой, пожимая плечами.

— Док, как такое возможно? Всю жизнь с самого рождения прожить в городе и ни разу не побывать на крыше?! Это все равно что…. — я подбираю выражение. — Это как дожить до тридцати лет и ни разу в жизни не целоваться!

Я вижу, как скептически изгибается его бровь.

— Не знаю, что там такого случается людьми к тридцати годам… А вот до двадцати восьми дожить — запросто.

О, боже! С кем я связался!…..

— Но на крышу вылезти проще, — откровенно лукавлю я.

— Да? А вот я почему-то уверен, что люди целуются чаще, чем гуляют по крышам.

— Ну слушай, люди вообще в массе не верно расставляют приоритеты. Между прочим, по крышам гулять в чем-то даже интереснее, — опять лукавлю я. — Ты сам подумай: для того, чтобы с кем-то поцеловаться, нужно как минимум найти еще одного человека, а для того, чтобы вылезти на крышу, вообще никого не нужно.

— И что?

— Пошли вылезем!

— Прямо сейчас?

— Ну, конечно! Посмотри, какая там весна! Давай, хотя бы эту твою невинность потеряем!

— Ну, пойдем, — смущенно усмехаясь, говорит этот никем нецелованный красавец.

В полупустом вагоне метро он, естественно, опять что-то читает — не то Павича, не то Чосича, — периодически косясь на меня. Я же разворачиваю во всю ширину свою карту семилетней давности с отмеченными на ней разного рода местами. Потому что мало вывести человека на крышу, хорошо бы еще и витражи где-нибудь посмотреть, и к воде выйти, и знакомые дворы проинспектировать, пока еще всего не позакрывали. Инициацию я решаю провести в модерновом доме на Рылеева. Там недавно заложили проход внутри подъезда, отделив переднюю парадную лестницу от двух остальных, но я знаю, как туда проникнуть через дворы.