Берег Стикса - Далин Максим Андреевич. Страница 26

Станислав нахмурился и потёр щёку. И Роман вдруг усмотрел на снежной, мраморной белизне его кожи тёмное пятно — как длинную кляксу, мутно проступающую сквозь матовое стекло.

— Что это? — прошептал Роман, которому вдруг стало страшно.

— Что… упырья метка. Дыра. Упырь ранит своею жадностью к силе, злым голодом своим — того, кто беззащитен или раскрылся. Человека или нелюдя, это ему всё равно. Делает дыру в его душе, да потом и пьёт оттуда — пока до дна не выпьет. Упырь, Ромек, никогда не остановится — потому что ему всегда мало. А раненый — как всё равно подстреленный олень, что капает кровью: далеко не убежит, а защищаться мало у него силы. Стоит только подойти к упырю поближе — как в рану тут же запустят лапы… или клыки… или мысли… И сожрут злость, сожрут волю, все чувства сожрут — ничего не оставят, кроме тоски…

— Неужели ты её боишься? — спросил Роман с непривычной душевной болью, потому что видеть чудесного Стаську с таким потерянным лицом и понимать, что он боится грязного дохлого ничтожества, было совершенно нестерпимо. — Такую маленькую тварь…

Станислав вздохнул, грустно сказал:

— Ну не боюсь… но… гадко мне, Ромек. Больно мне гадко, что она ко мне присосалась, как пиявка, когда я не мог ничего с тем поделать. Гадко, что я был ей, как падаль вороне. Довольно. Не желаю больше говорить об этом.

Роман, у которого все внутри горело от стыда и вины, улыбнулся через силу и толкнул Станислава плечом, тоже через силу, неуклюже-игриво. Очень хотелось отдать. В первый раз Роману было слишком много того тепла, которым он располагал в данный момент, в первый раз ясно осозналось, что тепло должно быть непременно разделено с кем-то ещё, иначе оно почему-то всерьёз обесценивается… Станислав кивнул и подал руку. Он понял.

На сей раз Роман дежурил у подъезда.

Ночь была мягкая, серая, моросил дождь — и дожидаясь, Роман наслаждался чудесным запахом воды и мокрой земли. Весь мир был — сплошные текучие тени. Роман промок насквозь, вода текла с волос по лицу — и он стоял у подъезда, не заходя под козырёк крыши, и поражался, как он мог до сих пор не знать о таком утончённом удовольствии — ночь, дождь, ожидание, раскаяние и любовь.

Её ванильный запах и холодный ветер её движений ощутились издалека. И ещё не видя её, Роман сообразил, что она одна. Его привела в мгновенный ужас мысль о том, что она может учуять и свернуть, но ей надо было домой, и она шла домой.

Она всегда была смела. Горда и смела.

Когда её фигурка в длинном мокром плаще выплыла из пелены дождя, Роман преклонил колено.

Анна остановилась.

— Здравствуйте, — сказал Роман, глядя снизу вверх. — Простите мне мою чудовищную бесцеремонность. Я посмел сюда прийти только для того, чтобы вас поблагодарить. И сообщить, что раскаиваюсь, виноват и достоин страшной кары. Слепой щенок и больше ничего. Простите.

— Встаньте, пожалуйста, — сказала Анна.

Роман поднялся. Он умирал бы со стыда, если бы от Анны не исходило ощущения прохладного покоя. Как бы там ни было, она не боялась и не злилась сейчас.

Анна медленно подняла руку и провела по воздуху около Романова лица. Зачерпнула его силу кониками пальцев, поднесла их к губам, облизнула…

— Вы изменились, — сказала Анна задумчиво. — Ваша сила не пахнет гнилью. Вы выросли, Роман.

— Меня хорошо учили в последнее время, — пробормотал Роман, смущаясь.

— Некоторым вещам научить нельзя. К ним либо приходят, либо нет. Я думала, что вы никогда к ним не придёте. Не потому, что вы глупы или что-нибудь в этом роде — просто не сможете.

— Упырь? — спросил Роман печально.

— Да, — сказала Анна после секундной заминки. — Это так называют. Этого я боюсь. И многие Хозяева боятся. Как люди — крыс. Инстинктивно. Простите.

— Это вы простите. Я тогда ни черта не понял.

— Зато теперь начинаете понимать. Из-за этого я не держу на вас зла.

Разговор этот грел Романа, как лесной костёр. Ему было бы неловко в этом признаваться, но в глубине души он наслаждался тем, как дурная и жадная похоть сменилась внутри тихой нежностью. Капельки Аннушкиной силы уже не дразнили — они воспринимались, как неожиданный дружеский дар.

Роман грелся и таял, но неожиданный болезненный удар по нервам, отдавшийся в висках и в сердце вдруг вышвырнул его из молочного тепла. Это было так резко, что Роман невольно схватился за грудь.

Внутри него, прямо у него в голове, прямо в мозгу — или в душе — кричала женщина. Её вопль — воплощённый ужас вперемежку с дикой болью, вспорол все внутри холодным остриём, проткнул, как копьё — и не было спасения, и несколько бесконечных секунд было непонятно, что делать и куда бежать. А потом понимание пришло.

Тёмная высотка через двор. Тускло освещённое окно в восьмом этаже. Сорок пять. Седые короткие волосы. Выцветшие, выплаканные глаза. Иссохшее тело. Неоперабельный рак. Наркотики. Одна.

Роман выпрямился.

— Я должен извиниться перед вами, Аннушка, — сказал он. — Видите ли… меня зовут.

В глазах Анны вспыхнули острые блики.

— Вы слышите, Рома? — спросила она нежно. — Вы можете слышать?

Роман кивнул, думая о женщине на восьмом этаже.

— Я не буду вас задерживать, — сказала Анна. — Но вы позволите поцеловать вас на прощанье?

— Я как будто недостоин… — начал Роман, но Анна перебила:

— Послушайте свою Мать Во Мраке, Ромочка.

Отпираться дальше было немыслимо. Роман нагнулся, обнял ладонями Аннушкино лицо и поцеловал её в губы. И ванильным холодом…

… потянуло от мерцающей золотистой воды. Апельсиновая полоска узкой зари рдела над Петропавловским шпилем и белесые небеса уже лучились близким утром. А камень набережной был холоден и шершав, и шёлковый подол выпускного платья трепал ветер, и ночь, казалось, замерла в предутренней минуте — навечно, навечно…

… ой, ну что ты, Максик, по-твоему я — такая уж смешная дурочка, да? Верить в нечистую силу — в наше время, в нашей стране… — О, комсомолка, спортсменка, отличница — и красавица! Что ты делаешь тут со мной — воплощённым предрассудком — у-у-у! — Ну прекрати ребячиться! Лучше расскажи, как ты делаешь этот фокус с зеркалом? — Сеанс чёрной магии с полным её разоблачением… — У тебя Булгаков есть?! Ой, дай перечитать! — А ты меня поцелуешь? — Я не целуюсь с вампирами… почти никогда…

… а если мне жалко?! Если я уверена, что жизнь — неописуемо ценная вещь, и её нужно продлевать и спасать любым способом, не смотря ни на что?! И убийство… — Вот оно, Аннушка. Убийство. Ты боишься нанести удар милосердия, предоставляя человека в смерти самому себе. Не можешь проследить его путь — от встречи с тобой до встречи с собственной судьбой в виде убийцы или ещё какой-нибудь раздирающей боли. Боишься взять на себя ответственность — и думаешь, что этим спасёшь человека от его судьбы? — Судьба — это глупость, Максим. — Нет, судьба — это то, что написано у каждого на лбу. Думаешь, ты выбираешь себе жертву, или бог с чёртом тебе её выбирают? Ничего подобного, человек выбирает жизнь или смерть только сам…

… милая девочка, откуда я знаю, что ты — моя смерть? — Знает ваша душа, Семён Петрович. Душа чувствительнее, чем мы думаем, только мешать ей не надо… — Золотая моя, уж ты-то должна знать — нет у меня никакой души. Умерла. Уже давно умерла. Это я тут подзадержался… воровать и подличать… да… — Вы ошибаетесь. Вы только усыпили её в себе. — А ты, дорогая моя смерть, пытаешься разбудить? Не стоит, девочка, не стоит. Убивай так, как есть — полумёртвым… знаешь, как это тяжело — жить полумёртвым? — Я чувствую, Семён Петрович. Мне жаль. Правда, жаль… — О, это сильно — жаль. Мне самому себя не жаль, а уж тебе… Неважно. Скорей бы. Только вот скажи мне напоследок, что там? Ты ведь знаешь, что со мной там станется, а, девочка? — Простите меня… простите… этого не знает никто… даже сама смерть… разве что — будет иначе. Может быть — лучше…

… холодные бриллианты росы. Трава — голубая в предутреннем свете, и небо подсвечено близкой зарёй, и день воскресает из ночи — и так каждый раз — всё умирает и рождается снова, а я — убийца — который раз рискую, дожидаясь рассвета, чтобы ещё раз убедиться, что всё убитое непременно воскреснет, потому что в этом — светлейший смысл бытия…