Последнее звено - Каплан Виталий Маркович. Страница 30

– Ну… – задумался боярин. – Я таких случаев не припомню.

– А двести лет назад?

– Там иное, – отмахнулся он. – Мятеж был, холоп боярина Ртищева Митрий взбаламутил челядь, дом боярский они пожгли, над боярыней надругались. А Ртищев, он же воевода, он тогда на Итиле был, польское вторжение отражал.

– Какое-какое вторжение? – заинтересовался я.

– Польское. Ну, то есть из дикого поля степняки налетели, окрестные словенские села пожгли… Тогда они еще доходили до наших земель… Словом, когда Ртищев домой вернулся и узнал обо всем, то сам, в Уголовный Приказ не обращаясь, только с верными холопами Митрия изловил. Ну и… прямо на дворе саблей порубил. Линию, конечно, тем себе изрядно покривил… но закона, однако же, не нарушил. Просто с тех пор все его сторониться стали… опасный человек, с ним линиями сцепляться нельзя, мало ли куда его может повести…

Такая вот летом у нас беседа состоялась. Сухой остаток, как говорил на первом курсе наш лектор по культурологии, заключается в том, что, каким бы психом Лыбин ни был, княжеского суда ему бояться нечего. В худшем случае соседи перестанут звать в гости. Хоть он всю дворню перевешай…

Мне в жизни нечасто приходилось сталкиваться с настоящими психами. Честно говоря, вообще ни разу не приходилось. Ну, не считать же старушку, живущую над нами, которая в глубоком маразме могла уйти из дома, пустив воду и открыв газ. И Димона Костенко из параллельного класса, кидавшегося с остервенением на всех, кто на него косо посмотрит, тоже исключаем. На военкоматовской медкомиссии толстенький бородатый психиатр со смешной фамилией Оглобля признал Димона абсолютно здоровым и годным защищать Родину.

Зато историй про них я наслушался изрядно. Тем более что и семью нашу зацепило – папина сестра тетя Маша пять лет была замужем за параноиком. Я, правда, своего безумного дядюшку ни разу не видел – они жили в Челябинске. Но разговоров…

Теперь вот увидел – настоящего. Пусть я не спец, но, по-моему, все тут очевидно. Дурка по князю-боярину плачет.

Да и как ни молчаливы были здешние холопы, все же какие-то обрывочки информации через них просачивались.

Князь-боярин десять лет назад женился на дочери тверского градоначальника – и молодая жена сбежала к папе спустя месяц. Разводы здесь не приняты, и потому просто считается, что супруга поехала навестить родителей. Десять лет уже навещает.

Князь-боярин не выносит зеленого цвета. Оттого в усадьбе ни единого деревца, траву извели, а огороды – подальше от господского дома, чтобы глаза хозяину не мозолили.

Князь-боярин однажды собственноручно избил ученого, которого сам же пригласил для консультации насчет линии. Пришлось заплатить двадцать больших гривен серебра, чтобы почтенный служитель Учения не пожаловался в Уголовный Приказ.

Князь-боярин и на улице, и дома ходит в шапке. Никто не знает, какого цвета у него волосы – если они, конечно, вообще есть. Может, стесняется лысины?

Наконец, князь-боярин ужасно любит пороть холопов. Каждый раз приходит на конюшню, там у него даже кресло имеется. Так сказать, театр на одного зрителя.

А за всеми этими пикантными деталями носилось в воздухе так и не произнесенное вслух слово: оторва. Оторвался Лыбин от своей линии, чихать ему на будущее, не только на иношаровое, но даже и на здешнее, на ближайшее.

Вот уж попали мы с Алешкой так попали… Казалось, с каждым днем тут сгущается какое-то облако зла и вот-вот рванет.

Сегодня и рвануло.

Баба Катя придирчиво оглядела меня – таких, мол, только за смертью и посылай. Поджала губы, придумывая, что бы мне такое еще поручить – и для хозяйства нужное, и для меня полезное – в смысле, чтоб вкалывать без продыха. Мысль рождалась в ее украшенной тускло-бурым платком головенке.

Но так и не родилась – в тепло влетел, забыв даже закрыть за собой дверь, Калина. Обязанностью этого рябого, пожеванного жизнью мужика было топить здесь печи, все четыре, по углам вместительной, размером, пожалуй, в сотку, поварни.

– Все на двор, быстро! – крикнул он. – Господин всю дворню скликает. Кто последним заявится, тому плетей дадут!

Актуальная информация. Не дожидаясь реакции бабы Кати, я выметнулся на улицу, в зябкий воздух ноября.

Что еще учудил наш оторва? Санитаров на него нет…

Народ толпился почему-то не перед парадным крыльцом, а совсем в неожиданном месте – возле выгребной ямы, куда я только что выплескивал помои. Никогда мне не приходилось видеть князебоярскую челядь всю вместе. Человек, пожалуй, сотня будет. Мужики и бабы, подростки, совсем мелкие ребятишки откровенно ясельного возраста… Я оказался чуть ли не последним.

Шагах в десяти от толпы стоял Дзыга, зачем-то одетый нарядно: в расшитый красными полосками синий кафтан, в меховой шапке, не соболиной, разумеется, не по чину ему соболя, но вполне добротная белка. Мне вдруг захотелось на минуточку стать «зеленым» и защитить местное зверье. От местного людья.

Самое занятное – Дзыга оказался при оружии. На поясе у него кое-как приторочена была сабля – Корсава убил бы меня за такую подвязку. И ходьбе мешает, и не сразу выхватишь.

Толпа гомонила, но Дзыга хранил важное молчание. Ясное дело, никто не осмелился докучать ему вопросами. Я, конечно, по присущей мне нахальности пронырнул в первые ряды. Уж смотреть – так с удобствами.

Мы простояли, наверное, с четверть часа, а потом со стороны господского дома показалась процессия.

Впереди шествовал князь-боярин Авдей Ермократович. Сзади пристроились двое каких-то незнакомых мне розовощеких типов, кто-то, видать, из домовой обслуги. А за ними…

За ними шагала сладкая парочка: Прокопий с Агафоном. Не просто шагали – между ними семенил Алешка. Приглядевшись, я понял, что оба мужика крепко держат его за локти.

Вид у мальчишки был ужасен. Правая половина лица чуть ли не на глазах наливалась синевой, из разбитой губы темной струйкой стекала кровь. Из одежды на нем была только длинная, до пят, холщовая рубаха. Он же так воспаление легких схватит – толкнулась мысль, и тут же ее перекрыла другая: тут, пожалуй, уже не до пневмонии. Тут чего похуже намечается.

Дойдя до Дзыги, Лыбин приостановился, оперся на посох, с которым, по рассказам дворни, не расставался даже в постели. В таком виде он чем-то походил на царя Ивана Грозного – помню, весной листал у Иришки какой-то журнал, там была картинка во всю страницу. То ли Иван Грозный требует у сына дневник, то ли показывает ему на карте Кемскую волость…

– Вот! – зычно возгласил он и поднял вверх указательный палец.

Ну, палец как палец, ничего выдающегося.

– Вот! – повторил он и посохом указал на упирающегося Алешку. – Этот холоп! Меня! Укусил! – Палец вновь был продемонстрирован собравшимся. – Вместо того чтобы всячески ублажать своего господина, следуя своей рабской линии, этот ублюдок, этот кусок собачьего дерьма, этот выродок…

По толпе пронесся вздох. Много чего повидавшие лыбинские холопы почуяли, что дело, похоже, конюшней не ограничится. До сей поры князя-боярина еще не кусали.

Я всмотрелся в Алешкино лицо. Били его, видимо, совсем недавно, кровь не успела запечься. В глазах слезы, веснушки рассыпались по лицу – почему-то возле носа чаще.

– Он на меня! – надрывался укушенный. – Он на меня поднял руку… то есть зуб…

Это что ж такое должно было случиться, чтобы смирный Алешка цапнул часть хозяйского организма? Алешка, истово верящий во всю эту аринакскую бредятину, более всего боящийся попортить себе воображаемую линию… Очень нехорошие подозрения промелькнули в мозгу.

«Вместо того чтобы всячески ублажать своего господина»…

– Холоп, посмевший покуситься… Покусать… Такой холоп не достоин более жизни! Линия его должна уйти из нашего шара! Остальным же это будет в назидание!

Ничего себе! Похоже, все еще серьезнее, чем я думал.

Толпа отпрянула, и я, повинуясь стадному чувству, шагнул назад. Дзыга загадочно улыбался, поигрывая пальцами на сабельной рукояти, Алешка, которого по-прежнему не выпускали из рук братцы-палачи, сжался и опустил голову.