Братья наши меньшие - Данихнов Владимир Борисович. Страница 37

Я сделал один или два глотка, больше не лезло. На Лерочку смотреть избегал. Глядел на несуразную картину, которую прилепили под самый потолок. На картине в коричневых наростах и волдырях руки сжимали земной шар. С моего места шар казался не больше бильярдного, а руки выглядели ненастоящими, надуманными. Они нужны были, чтоб хоть как-то разнообразить жизнь шарика.

— Потом открылась дверь, и пришел отец, — рассказывала Лерочка. — Перерыв выдался или еще что. Не помню. Он спас меня, понимаешь? Снял с гвоздей. На следующий день в больницу примчался бледный Панин и предложил встречаться. Горева перевелась в другую школу. Больше я ее не видела.

— Лер, послушай, — сказал я, — мне правда очень жаль, что все так получилось, но фото… его надо убрать, понимаешь? У тебя могут быть неприятности. Еще два-три дня я смогу скрывать, что твоя фотография висит на сайте, но ведь на нее все равно натолкнутся рано или поздно!

— Я бросила клуб, — ответила мне Лера, — перестала смотреть передачи о движении женщин на Западе. Сама предложила Панину сняться голой для его сайта, а он долго отнекивался. Придурок. Я пригрозила отцом… не знаю, чего добивалась. Наверное, хотела, чтобы папа убил Семена. Впрочем, плевать я на него хотела… теперь.

— Лера!

Она смотрела на меня, я — на нее; взгляды наши встретились. Глаза у Леры были сухие, но худенькие плечи под блузкой вздрагивали. Сейчас она казалась такой беззащитной, что я почти поверил, будто Мишка Шутов был моим лучшим другом и что я обязан спасти его дочь.

— Я знаю, фотографию надо снять. Но прежде хочу выяснить правду, — сказала Лера. — Папа говорил о вас. Перед тем как… на него напали. Говорил, что вы его единственный настоящий друг. Пожалуйста… пожалуйста, прошу вас, узнайте, кто сделал это с отцом! Узнайте и накажите Михалыча!

— Страничка, — напомнил я.

— Обещайте!

— Ты рехнулась? Это тебе надо, а не мне! — Игра в«лучшего друга» Мишки Шутова меня начинала раздражать.

— Обещайте!

Она сжала губы в тонкую линию, и мне показалось, что от невероятного напряжения Лерочкины белоснежные зубы захрустели. Глаза ее горели недобро и с намеком: мол, если что, и до тебя доберусь, гвоздем руку к паркету пришпилю, если понадобится.

— Лера, — спросил я, — ты на самом деле хочешь, чтобы я нашел тех, кто избил твоего папу?

— Я…

— Или просто заставляешь саму себя любить отца? Как Панина?

Она сникла и прошептала:

— Я не знаю.

И почему-то именно тогда я сказал:

— Обещаю. Сделаю все, что смогу.

А она ответила:

— Сегодня фото на сайте не будет… ни к чему оно уже.

Пятница близилась к финалу. Ближе к шести, когда солнце нырнуло за горизонт, а небо стало синим с оттенком розового — огни города красили его в такой цвет, — мне наконец надоело бесцельно гулять по улицам. Но и домой идти не хотелось — велика вероятность столкнуться нос к носу с Громовым и его слепым роботом.

На улицах было людно. Народ возвращался с работы. Кто-то нырял в дешевые наливайки, которых в последнее время расплодилось пруд пруди, кто-то спешил на монорельсовую станцию. Мокрый снежок сыпался с неба и таял в воздухе. Из-под грязи выглядывали жухлые, протертые до дыр листья минувшей осени. На разбитый асфальт у обочины сел голубь; он клевал хлебные крошки и семечки. Голубь был тощий и скучный, но я все равно остановился посмотреть на отважную птицу. Голубей, в отличие от хитрых ворон, постреляли почти всех. Настоящая удача — увидеть хоть одного.

Птица встрепенулась, приподняла голову и, резко оттолкнувшись от земли, взлетела. Грязные листья взметнулись вверх, а секундой позже в воздухе просвистел металлический шарик. Из-за пивного ларька выскочил растрепанный черноволосый мальчуган в шерстяных штанах, желто-синей куртке и вязаной шапке, из-под которой торчали спутанные жирные космы. Мальчишке было лет восемь, не больше. В руках он сжимал воздушку.

— Черт! — крикнул мальчишка и прицелился в небо. Но голубь лишь раз мелькнул в свете ночных фонарей и исчез за крышей хрущевки. То была новая голубиная порода: матерая, хитрая птица. Такую непросто убить; она видела многое и научилась вовремя улетать; это птица войны. Войны между голубями и людьми.

Мысль была дурацкой, но всем ведь ясно, что голубь давно уже не птица мира, верно? Не может быть птицей мира птица, которую едят, которую готовят в духовке и жарят на вертеле, которую поливают чесночным соусом и жуют вприкуску с пивом.

Мальчишка увидел, что я слежу за ним, и пожаловался:

— Улетел, гад!

Потом спохватился:

— Вы не думайте, дядя, я обычно без промаха бью, просто сейчас так вышло. Случайно. Снежинка в глаз попала — вот и промазал.

— Молодец, — похвалил я мальчишку и пошел дальше.

Вспомнились студенческие годы и походы на Голубиное Поле.

Стало стыдно.

На перекрестке я нырнул в подземный переход; потолкался у по-праздничному светлых стеклянных ларьков; послушал, как бородатый гитарист, положив перед собой кожаную кепку, поет про город золотой. Город из песни импонировал мне, потому что там были лев, орел и еще какие-то звери; то есть мяса полным полно.

Потом я заметил на запястье гитариста выжженный инвентарный номер. Робот. Хозяин науськал его отрабатывать деньги? Что за глупости… Наверное, власти проводят эксперимент. Хотят знать, сколько бродячие певцы зарабатывают за день в переходе.

Я собирался по привычке обратить внимание людей на киборга, но посмотрел в его печальные глаза и смолчал. Странно. Вроде собирался поменяться в обратную сторону, а это значит, надо помогать людям, но не роботам, а тут…

В «винно-водочном» ларьке я купил пачку сигарет, закурил.

Домой идти все еще не хотелось, и, вынырнув из подземного перехода, я свернул на проспект Космонавтов. Пройдя квартал, добрался до телефонных аппаратов, которые висят на бетонной стене районо. Аппаратов было четыре; два разбиты неведомой силой вдребезги, у третьего отсутствует трубка, а огрызок шнура смотрит в потолок; четвертый работает. По идее. В очередной раз я пожурил себя за то, что так и не сподобился купить сотовый телефон. Пожурил и забыл, набрал Игорьков номер.

Телефон работал.

— Алло!

— Игорек, ты? Здоров, дружище. С наступившим тебя!

— Кирятор, брат-сосиска! Тебя тоже с наступившим! Как оно? Курица как?

— Хорошая курица. Я ее не ел еще, правда. В морозилке валяется, — соврал я.

— Чего так?

— Потом скажу. Слушай, Игорь, встретиться надо, обсудить кое-что.

— Полев, брателло, ты мои мысли читаешь! Я тебя тоже хотел увидеть! По очень важной причине!

— Когда?

— Да хоть сейчас! Наташка и мелкий у матери гостят, а я тут в полном одиночестве с тоски готов выть.

— Хорошо, — сказал я. — Сейчас приду.

Через полчаса я стоял у двери в квартиру моего лучшего друга. Жил он в четырнадцатиэтажке Пролетарского района на пятом этаже. Игорьков подъезд мне нравился: чисто, прибрано, шприцы по углам, как в нашем подъезде, не валяются. Единственная неприятность приключилась у двери в подъезд: я сообразил, что не спросил у Малышева код домофона.

Вечер был ранний, и я надеялся, что кто-нибудь пройдет мимо и откроет дверь, а пока ждал, топтался, скорчив унылую физиономию, перед подъездом. Тусклая желтая лампочка, к цоколю которой был припаян провод (он уходил в дырку в стене), качалась на ветру и освещала подметенный асфальт, чистые без надписей стены из белого кирпича и кодовый замок: новенький, глянцевый, будто облитый растительным маслом. Кнопки на нем еще не были стерты, и наугад определить код не удавалось.

Я прошелся туда и обратно; в пакете звякнули припасенные загодя бутылки с портвейном.

Тоска ледяной лапой сжала мое сердце. Мир показался мне размером с освещенный пятачок перед подъездом. Все остальное: насыпной холмик с детской площадкой, качели, многоэтажные дома через пустырь — это не мир. Это другая вселенная, загадочная и мне совершенно недоступная, поэтому остается только бродить по светлому кругляшу, греметь бутылками и, чтоб окончательно не свихнуться, насвистывать мелодию «Город золотой» и мечтать о городе, где полно мяса.