Чужое - Данихнов Владимир Борисович. Страница 27

– Кораллы пригласили нас в гости, – сказал Шилов Семенычу. Семеныч зорко поглядел вслед уходящему семейству.

– Зайдем ближе к вечеру, – решил он. – Отдохнем пока, винца попьем.

– Ты их знаешь?

– Видел несколько раз. Кораллы живут у озера на постоянной основе, но редко с кем общаются, их недолюбливают. То, что они к нам подошли, редкая удача. Пр-рикоснемся, так сказать, к местной легенде, сами станем ее частью. Быть может, нас тоже станут недолюбливать.

– Старшему Кораллу понравилось, что мы тоже в дождь рыбачим, не боимся, – буркнул Проненко и громко чихнул.

– Будь здоров, – пробормотал Шилов, а Семеныч промолчал, потому что был занят важным делом – с аптекарской точностью разливал в пластмассовые стаканчики вино, купленное в палатке.

Они втроем расселись у самого берега, раскинули старое покрывало, расставили пластиковые тарелки и принялись за еду. Шашлык был наивкуснейший, нежный, таял во рту, и Шилов расхваливал Семеныча и его кулинарный талант так, что тот аж краснел от удовольствия, а Проненко Семеныча не хвалил, жевал молча, сосредоточенно, будто делал работу.

– Забавно, – сказал Шилов. – Сразу после рыбалки мясо тухлятиной отдает, а готовое – просто объеденье.

– Это не тухлятина, – сказал загадочным шепотом Семеныч, наклонился к нему и огляделся по сторонам. Шилов, которому стало любопытно, тоже огляделся, но все на берегу было в порядке: дети бегали, взрослые рыбачили или выпивали, грязные пилы лежали рядом на камнях, завернутые в дождевики.

– А что?

– Долгая история, – сказал Семеныч. – И я ее вам как-нибудь расскажу.

– Кажется, кракен дышит метаном или еще какой-то гадостью вроде того, которую поднимает со дна озера, вот как бы и воняет, – сказал Проненко.

– Гад ты, Проненко, – нахмурился Семеныч. – Вечно все портишь.

– Такой я, – пожал плечами Проненко.

– Хоть бы похвалил мою стр-ряпню!

– Мне некогда, – отрезал Проненко, – я должен тщательно пережевывать пищу, потому что уважаю свой желудок и, вообще, пищеварительный тракт.

– Ну ты и пень! – восхитился Семеныч и, захохотав, хлопнул себя по коленям.

Проненко нахмурился:

– Сам ты как бы пидор.

– Причем тут «пидор»? Я тебя вообще-то пнем назвал.

– Почему пень?

– Какая тебе, салага, разница? Потому и пень!

– Сам ты как бы пень.

– Обзываешься? – Семеныч нахмурился. – Я, значит, тебя, салабона, с работы выдергиваю, путевки выбиваю, развлечь тебя, офисную крысу, хочу – и где твоя благодарность? Обзываешься пнем!

– Мужики, не ссорьтесь! – вмешался Шилов.

– Шилов, замолчи, пидор!

– Хорошо, пусть я буду пнем, только ведите себя тише.

– Вообще-то я тебя пидором назвал, пень – Проненко!

– А в рыло? – Шилов, этот простой парень, в котором вдруг проснулся дух древнерусского богатыря, сжал кулаки и с ненавистью посмотрел на Семеныча. Семеныч как-то сразу обмяк.

Они замолчали, притихли, и, не стукаясь, с яростью поглядывая друг на друга, выпили.

– Ладно, – решил Семеныч, – чтоб разрядить обстановку, я вам поведаю другую байку, поделюсь, пока пьяный, интимной историей своего детства. Хотите?

Шилову стало очень интересно, и он кивнул. Проненко пожал плечами и промолчал. И тогда Семеныч начал рассказывать.

История Семеныча

В юности, нос-понос, я любил убегать из дома. Убегал на несколько дней, часто уходил в тополиную рощу неподалеку и бродил там, как неприкаянный. Диктовал стихи верному покетбуку «Шворц», потому что был личностью романтичной и мечтал стать знаменитым поэтом, вроде Ахматовой или Цветаевой, только мужчиной. Иногда забывал покетбук дома и шел к соседке, веселой рыжей дивчинке, украинке, которую звали Галя. Я целовал Галю в алые губы. Она шутливо отталкивала меня, когда я давал волю рукам. Впрочем, ничего серьезного у нас не было. У нее были замечательные тугие косы. Мне очень нравилось читать ей стихи. Да я, кажется, больше никому их и не читал, если не считать себя. Галя забиралась на диван с ногами (а ноги у нее были загорелые, красивые!), скрещивала их, кулаки упирала в подбородок и смотрела на меня влюбленными глазами. Я стоял посреди комнаты с покетбуком в дрожащих от творческого возбуждения руках и декламировал. Я мог декламировать час, два, а она внимательно слушала, и я продолжал декламировать, забывая о времени и пространстве, совсем обо всем. Вскоре я забросил тополиную рощу и ходил к Гале все чаще и чаще. Мы пили чай с ореховым вареньем, целовались сладкими от варенья губами, я читал ей стихи с покетбука или наизусть, хотя с покетбука чаще, потому что память у меня была паршивая, особенно, нос-понос, на рифмованные строчки.

В общем, я читал стихи, она слушала, и мы не подозревали, что тучи сгущаются над нашими юными головами, что соседка, которую звали тетя Варя, вредная старуха, кляузничает ее родителям, обвиняет меня в растлении юной дивчинки, а ее родители верят и жалуются моему отцу, а мой отец… В общем, всыпал он мне порядочно, но я и сам, чего греха таить, потрясенный тем, что теряю любовь, Галочку мою ненаглядную то есть, попытался дать сдачи – это отцу-то! Папка разъярился и, схватив меня за шкирку, выкинул из подъезда на улицу, прямо навстречу роботу-мусороуборщику.

– Привет, – сказал я роботу и выплюнул выбитый резец, а робот подхватил зуб клешнями, проглотил и спросил:

– Сколько времени?

– Шесть утра, – ответил я, поднимаясь на ноги. Мусорный робот был красавцем: солнце играло бликами на его вычищенных до блеска боках, сиреневые глаза-камеры смотрели, как мне показалось, испытующе.

– Это хорошо, – сказал робот и не сдвинулся с места.

– Ты чего-то ждешь? – осторожно спросил я.

– Да, – сказал робот и оттолкнул меня в сторону, – ты стоишь у меня на пути, ничтожный человек!

Я стоял, прижавшись к стене, и дрожал, потому что ни разу еще не слышал такого, чтобы робот отталкивал человека, да еще и называл «ничтожным», но потом увидел на спине робота фиолетовый оттиск «грЫзли» и понял, что робота перепрограммировали валерьянцы из организации «грЫзли», защитники прав роботов. В те годы по стереовидению о них часто говорили. Валерьянцы во всех интервью грозились перепрограммировать роботов. Вот, похоже, одного уже перепрограммировали. Я решил проследить за уборщиком, чтобы потом вызвать милицию и прославиться. Я представлял, как отец увидит меня по стерео и, размазывая слезы унижения по лицу, станет умолять, чтобы я вернулся под отчий кров. Я бы вернулся, но не сразу, сначала бы я сказал отцу: «Хо!» А потом бы сказал: «Ты выгнал меня, папа, разлучил меня с моей Галей, разбил о балконные перила покетбук, и все мои рифмы, все мои потаенные слова разлетелись мертвыми байтами в холодном октябрьском воздухе. А теперь ты хочешь, чтобы я вернулся, чтобы я забыл, как ты лишил меня Галочки, ее алых губ и классной попки, за которую так замечательно хвататься?» А впрочем, про попку я бы промолчал. И про губы, наверное, тоже.

Робот, пренебрегая мусором, скопившимся в урнах и контейнерах, ехал по сырым переулочкам. Он ехал через дворы, засыпанные дырявыми позднеосенними листьями, ехал навстречу своей неведомой цели. Я шел сзади, не таясь. Робот меня игнорировал, потому что роботы-мусорщики – тупые однозадачные твари и не умеют выполнять несколько дел сразу. Мы шли долго, и люди нам ни разу не встретились, потому что было совсем рано, полседьмого что ли, да еще и воскресенье, народ спокойно спал в своих постелях, и только фонари освещали путь, да ранние маршрутки стегали темное небо лучами-выхлопами.

«Хо! – думал я. – А ведь, прославившись, я получу кучу денег и отцу, пожалуй, захочется уйти со своей постылой работы. Кому по душе вставать каждое утро, кроме понедельника, в пять часов, чтобы брести на вахту крупного завода по производству плюшевых котят? Батяня придет ко мне и скажет: «Вот он я, сын, весь перед тобой, ничего не скрываю. Скажи, сын, ты устроишь меня на новую, высокооплачиваемую работу?» А я буду сидеть перед ним в роскошном кресле, и Галька, облаченная в трусики, лифчик, вуаль и красные туфли на шпильках, будет делать мне массаж ног, а я еще начну курить трубку и диктовать на покетбук новейшей модели очередное гениальное стихотворение, написанное хореем, хотя лучше ямбом. Или дактилем. Я притворюсь, что не замечаю отца, а потом ощупаю его безразличным взглядом и скажу: «Папа, ты ли это? Ты так осунулся и постарел, папа!» И напишу стихотворение амфибрахием.