Чужое - Данихнов Владимир Борисович. Страница 41

– Нехилые?

– Да, так говорит хозяин.

Шилов хотел сказать что-то совсем другое, но все-таки спросил:

– А у вас женщины бывают?

Сероглазый совсем как человек помотал головой: нет.

– Женщины – это пережиток древних времен, – поддакнул сбоку Пух. – У нас они тоже когда-то были, не думай, но мы их отменили и убрали говенное понятие женского пола из языка.

Глава шестая

Семеныч, спасаясь, взобрался на крышу. Крыша была влажная, черепица трещала и, кажется, стонала при каждом его движении, проваливалась, поддавалась, сползала. Семеныч просто чудом не сорвался. У заколоченного дымохода он обнаружил брошенную неведомо кем удочку и запечатанную стеклянную банку с наживкой. Рядом с банкой лежало свернутое одеяло. Короткие желтые черви копошились внутри банки, вгрызаясь в пропитанный влагой чернозем. Семеныч, двигая тазом, добрался до края крыши и глянул вниз. В сгустившемся тумане мелькали две черные тени, формой напоминавшие прямоугольники. В самой гуще тумана трещало брошенное радио. Потом его переехала тень, радио взвизгнуло, как живое, и умолкло.

– Р-разрушители! – крикнул Семеныч весело. Какая-то пьяная беспечность и задор овладели им. Страха смерти не осталось, страха перед таинственными гробами на колесиках не осталось тем более. Семеныч укутался в одеяло, насадил на крючок извивающегося червяка, закинул удочку в туман. Колесики взвизгнули по асфальту, тени мелькнули под удочкой, расчеркивая улицу на четыре квадрата, Семеныч с хохотом потянул удочку на себя. Леска немедленно порвалась.

– Пр-рощай, червяк! – закричал Семеныч, приложив ладонь ребром ко рту. – Прощай, р-родной!

Нельзя сказать, что Семеныч так уж ненавидел червей, но недолюбливал – точно, и смерти твари только порадовался.

Тени замерли, мелко задрожали, хотя, может быть, это казалось Семенычу, потому что гробы на колесиках трусливо прятались в мареве и показываться не спешили. Семенычу вдруг стало тяжело дышать. Сначала он подумал, что это из-за тяжелого воздуха, но, прикоснувшись к щеке, обнаружил, что плачет. Это открытие поразило Семеныча. Неужели он настолько расслабился, что пожалел презренного червя? Он схватил банку с червями и с яростным криком кинул ее вниз, надеясь попасть в тени. Гробы ловко увернулись, отъехав в сторону, банка разбилась с громким звоном. Осколки взлетели вверх, ввинтились в густой туман, создавая в нем узкие тоннели чистого воздуха.

– Папа! Мама! – крикнул Семеныч, скинул одеяло и поднялся на ноги. – Я вас люблю! Знали бы вы, нос-пиндос, как я вас любил и люблю до сих пор! Вы ушли, я знаю, я виноват в этом, вы ели ту еду, которую отравили валерьянцы, а я притворился, что у меня болит живот, чтобы не ходить в школу и смотаться вместо этого к подружке и читать ей стихи. Вы ушли в столовую одни и ели, как всегда вместе, и папа еще спросил, я помню, потому что подслушивал: милая, ты знаешь, что означает эта фраза, зачем она нужна «и умерли в один день…»? А мама сказала: ешь суп, остынет. А папа спросил: милая, ты хочешь, чтобы мы умерли в один день? А мама сказала: я хочу жить вечно с тобой и нашим сыном. Она сказала это шепотом, чтобы я не расслышал и не возомнил невесть чего, но я все слышал и возомнил. А мама ни с того ни с сего повалилась лицом в тарелку, папа подхватился, встал и хотел помочь ей, но на полпути сам упал на пол. Я вошел в комнату и смотрел на них, а потом в новостях сказали, что из-за террористического акта валерьянцев, которые отравили продукты на каком-то складе, погибло много людей. Еще позже судили тех, из-за кого погибли мои родители, а чуть раньше ржавый мусороробот брел по осеннему кладбищу и подбирал опавшие листья и сжигал их в своем чреве. А какой-то маленький мальчик, кажется мой троюродный брат, подошел ко мне и сказал: я знаю этого робота, он странный. Кажется, валерьянцы запрограммировали его так, что он стал роботом-упырем и по ночам высасывает машинное масло из других роботов, хороших, а в услужении у него два гроба на колесиках. Я разозлился и ударил мальчишку по плечу, и он отбежал, хныча. Я остался один, и мне показалось, что робот-мусорщик глядит на меня, а я смотрел на него, и мне становилось все страшнее и страшнее, но в этот момент похороны закончились, родственники выпили водки, проводив усопших в царство Аида, бабушка взяла меня за плечо и повела к автобусу… Папа!

Тени сдвинулись с места. Кажется, они удалялись. Семеныч, подчинившись подсознательному импульсу, размотал леску и закинул удочку в море тумана. Подождал пять минут, потянул обратно.

К леске было привязано маленькое пластмассовое колесико. Будто бы от игрушечной машинки. На колесико было намотано раздавленное тельце червя. Семеныч крепко прижал колесико к груди.

– …А потом стали пропадать целые семьи. А еще чуть позже вернулся Бенни-бой – подтверди, Бенни! видите? подтверждает, кивает… – и рассказал, что происходит нечто ужасное, что он обладает какими-то необычными способностями, что он провалился в иной мир, но захотел, чтобы его семья тоже туда провалилась, и она провалилась, а потом стали появляться черные дыры, из которых вываливались эти… ну… книги… а еще…

– Стой! – Коралл-младший поднял руку, останавливая словоизлияния Ластика. Ластик немедленно замолчал. Коралл внимательно глядел на дрожащего от холода Проненко, и тому стало неуютно под пристальным взглядом подростка. Он выкатил из-под костра картофелину и стал жевать ее, не обращая внимания на жар. Голова упавшей в обморок Эллис лежала у него на коленях. Бенни-бой апатично глядел на пламя, в котором сгорала еще одна дыра в чужую реальность.

– Почему вы не отходите от костра? – спросил Проненко.

– Так надо… – начал было Коралл, но Ластик его перебил:

– Если мы отойдем, погибнем. Вы, конечно, не видите этого, потому что мы гораздо глубже вас проникли в чужой мир. Вы не видите метеоры, которые… – Он замолчал, потому что Коралл отвесил ему подзатыльник.

– Молчи!

– Зачем ты все время заставляешь его молчать? – спросил Проненко раздраженно. – Я как бы хочу помочь вам! Неужели вы не видите, что я на вашей стороне? Я сам не совсем понимаю, что здесь происходит, и поэтому хочу разобраться…

– Взрослым верить нельзя, – жестко ответил Коралл. – Тебе – особенно. Я помню. Помню тебя. Ты был с Шиловым. Отвернулся. Смотрел с презрением. Мы не верим взрослым. Тебе. Никому.

– Но, Коралл, нам нужно как-то вернуться… – захныкал Ластик, за что получил еще один подзатыльник. Бенни-бой хмыкнул, и все посмотрели на малыша, а малыш демонстративно и со вкусом высморкался. Подкинул в костер новых книг, выклюнувшихся из чужих безлюдных пространств, и только потом посмотрел на Проненко. Проненко вздрогнул: на миг ему показалось, что мальчишка и в самом деле вынырнул откуда-то из мира мертвых – такой страшный у него стал взгляд. Потом все наладилось. Обычный взгляд, как у любого ребенка его возраста – так подумал Проненко, успокаивая себя.

– Что? – спросил Проненко.

– Вам надо выбираться, – произнес ребенок голосом многоопытного взрослого. – Чем быстрее, тем лучше. Я помогу вам. Сам останусь здесь, а вам помогу.

Он посмотрел на небо, и все, кроме Эллис, посмотрели туда же: дети увидели рассекающую небо на две половины огненную черту, видели осколки неба, падающие совсем рядом с костром, а Проненко ничего этого не видел – он дрожал, но не от холода, а от страха. Он хотел быстрее вернуться в свое управление и заняться обычной рутинной работой, а вместо этого смотрел на небо, на котором не было ни одной жалкой звезды.

Мир рвался каждую секунду и вновь собирался, но по-другому, и этим мир напоминал калейдоскоп. Шилов медленно шагал сквозь мозаику странных образов с пистолетом в руке, а мысль, которая рвала его сознание на части и каждый раз собирала по-новому, была такая: убей детей. Мысль была дурацкая. Шилов не понимал, зачем она ему. Он хотел подумать о другом: о том, как взрослые забывают о своих детях, доверяют воспитание телевизору, чужим людям, но только не себе; о том, как они смотрят на собственных детей со страхом, не понимая их и не принимая, как они, уставшие от жизни, мечтают, чтоб и дети точно также уставали, но дети не устают и взрослые смотрят на них поэтому с завистью, а потом медленно убивают, вытравливая из них доброту и искренность, любовь и жалость. Шилов хотел подумать обо всем об этом, но не мог, потому что его сознание вновь разбивалось, потому что в каждом уголке его мозга билась, как живая, только одна мысль: убей детей.