Саван для блудниц - Данилова Анна. Страница 39

Он сказал ей, что живет недалеко от парка и у него дома есть хорошие немецкие успокоительные капли, и если она не хочет ему рассказывать о том, что с ней произошло и почему она плачет, то он и не станет ее ни о чем расспрашивать. Тамара встала и послушно пошла за ним, чувствуя в ногах неприятную слабость, так хорошо знакомую ей, которая всегда сопутствовала ее свиданиям со взрослыми любовниками. Это напоминало болезнь, одним из признаков которой был внутренний зуд, от которого зависело ее тело, требующее удовлетворения. (Оля Драницына как-то сказала по этому поводу, что это происходит от чрезмерного употребления шоколада и яиц, что организм надо тренировать и не распускаться до такой степени, чтобы ложиться по первому же требованию плоти под каждого встречного; нельзя, говорила она, зависеть даже от своего тела; она имела в виду, что отдаваться следует только тем, кто хорошо платит.)

Большой тенистый двор, окруженный пятью старыми кирпичными домами, дышал теплом распустившихся тополей, акации и дикой смородины. Они поднимались по узкой, с запахом сырости и кошачьей мочи лестнице куда-то наверх; Тамара смотрела, как ее новый знакомый, который просил называть себя Славой (хотя на вид ему было лет шестьдесят с лишним), большим допотопным ключом открывает коричневую тяжелую дверь и отодвигает в сторону пеструю гобеленовую занавеску, предлагая своей гостье поднырнуть под нее.

В темном большом коридоре пахло вареной капустой и хлоркой. Слава сказал, что он сейчас один, соседи на даче, и Тома сразу поняла, что они находятся в коммунальной квартире.

Комната, куда он пригласил ее войти, была желтой от пробивавшегося сквозь желточного цвета занавески солнечного света, который, едва Тамара перешагнула порог, сразу померк, а в открытое окно, подрагивающее с внешней стороны занавески, вдруг ворвался холодный, пахнущий улицей и тополиной листвой ветер.

Слава, дрожа от нетерпения, достал из старинного буфета совершенно новую, словно только что отпечатанную на цветном принтере сторублевую купюру, но, увидев удивленные глаза Тамары, сидящей неестественно прямо на жестком деревянном стуле и следящей за его движениями, помедлил немного и достал еще две точно такие же, сложил их вместе и, свернув в трубочку, резко сунул, предварительно приоткрыв своими горячими и сухими пальцами губы, Тамаре прямо в рот. Она даже не успела покраснеть, а лишь выхватила деньги и зажала их в руке, как брешь, образовавшаяся после этого ее движения, тут же была заполнена.

Она, как парализованная, по-прежнему сидела на стуле, закрыв глаза и стараясь ничего не чувствовать. Мужчина, который заплатил ей за это неслыханное удовольствие, был, несмотря на возраст, сильным и энергичным, твердым и жилистым; держа одной рукой Тамару крепко за волосы, придерживая ей таким образом голову, другой, раскрытой ладонью, он заботливо обнимал ее за щеку, как если бы у нее был флюс. Звуки, едва различимые на фоне распоясавшегося в своей маразматической дури старого будильника, стоявшего всего в метре от уха Тамары, сводили ее с ума. «Ну и пусть, – думала она, – пусть все идет, как идет, и это даже хорошо, что все так получилось; каждый должен знать свое место, а мое место вот в этой желтой комнате, с этим стариком, который имеет право за свои пенсионные деньги делать со мной все, что ему заблагорассудится».

Она пробыла в этой комнате до самого вечера – Слава еще дважды открывал дверцу буфета и доставал из-за серой мути стекол деньги, одним лишь взглядом умоляя ее лечь сначала на мягкую, розовую, пропахшую нафталином перину, а потом лягушкой расположиться на краешке старинного, явно трофейного зеленого канапе.

А в девять часов она уже звонила в дверь квартиры Иоффе.

Корнилов обрадовался, когда ему сказали, кто пришел по его душу. Горкина! Мама одного из одноклассников Льдова.

Она вошла чуть ли не на цыпочках – простая женщина, для которой визит к следователю прокуратуры – целое событие. Химическая завивка полугодовой давности, слегка отекшее лицо, карминная помада на маленьких, поджатых жизнью и природным терпением губах, испуганные зеленые глаза. На ней был серый трикотажный костюм, плотно облегающий ее округлое и бесформенное маленькое тело. Тысячи похожих на нее женщин влачат уже ставшее привычным беспросветное существование, смысл которого сводится к единственному – свести концы с концами, чтобы хоть как-то прокормиться. О том, чтобы дать своим детям высшее образование, не может быть и речи. Как правило, их мужья пьют, а дети ведут почти растительный образ жизни.

– Моего сына зовут Женя. Женя Горкин. Он учится в девятом «Б», где учился и Вадик Льдов. Я была у директорши школы, Галины Ивановны, и она посоветовала мне обратиться к вам.

Женщина нервничала, голос ее дрожал.

– Как вас зовут?

– Елена Михайловна.

– Что случилось, Елена Михайловна? Успокойтесь, пожалуйста. Хотите воды? Вы что-нибудь знаете об убийстве Льдова?

– Нет, я ничего не знаю, но тот, кто убил Вадика, живет рядом с нами и может убить кого угодно… Мне страшно, понимаете?…

– Что-нибудь случилось? – снова повторил свой вопрос Корнилов.

– Да, случилось. У нас пропал видеомагнитофон и все, абсолютно все золотые вещи: обручальные кольца – мое и мужа, – цепочка с кулоном «Телец», маленький перстенек с искусственным рубином. А еще… сто долларов. Я держала на черный день. Эти деньги у нас остались от продажи маминого погреба.

– Вы кого-нибудь подозреваете?

– Да я не то что подозреваю, я просто знаю, кто все это взял, вот и все… – и она, не выдержав, расплакалась.

Но Корнилов и так понял, кого она имеет в виду.

– Как вы узнали, что это ваш сын?

– Потому что видела, видела, понимаете, своими собственными глазами, как он выносил этот магнитофон из квартиры… Это было в половине второго ночи. Я проснулась от шума, встала и вышла в коридор. Женя шел с магнитофоном в руках к двери… Понимаете, я испугалась. Я сначала подумала, что это не он, а вдруг бы этот бандюга выстрелил в меня или прирезал… Я вернулась в спальню, разбудила мужа, но, когда мы вышли из нашей спальни, Женина комната была пуста. Его нигде не было. Я хотела позвонить в милицию, но в это время он вернулся! На цыпочках прошел мимо нас с отцом и лег спать. В коридоре сильно запахло сигаретным дымом и как будто бы даже спиртным. Я думаю, что он во что-то влип… Его заставили, понимаете? Он вообще в последнее время изменился, стал дерзким, для него обругать меня матом ничего уже не стоит… Он все время где-то пропадает с Максимом Олеференко, и еще с ними Кравцов. Этот Кравцов дружил с Льдовым, вот я и подумала, а что, если Кравцов вместе с Льдовым по глупости во что-то вляпались, Льдова убили, а Кравцов задолжал кому-то деньги?..

– Но почему вы пришли к такому выводу?

– Кравцов звонил Жене за сутки до этого, до этой ночи… Я сама брала трубку и могу поклясться, что это был его голос. Женя говорил ему, что у него денег нет, что ему и занять-то негде. Он не знал, что я подслушиваю их разговор. А я сразу сказала тогда отцу, что Кравцов во что-то влип. А поскольку он дружил с Вадиком…

– А вы не спрашивали Женю утром, куда он дел видеомагнитофон, не брал ли он деньги?

– Спрашивали, конечно. С ним говорил отец. А меня в комнату не пустили. Костя (так зовут моего мужа) вышел от Жени и говорит мне: ты, мол, баба, не суйся, дело это серьезное, сами как-нибудь разберемся.

– Ваш муж знает, что вы здесь?

– Нет. Он мне запретил рассказывать об этом кому-либо. Но мне страшно… Я была на похоронах Вадика, ведь они совсем еще мальчики… И еще, – добавила Горкина совершенно уж убитым голосом, – по-моему, Женя выпивает… Он иногда возвращается, и от него пахнет то пивом, то водкой… Мы с отцом уже с ним не сладим. Он катится в пропасть… Я не знаю, что мне делать.

– А наркотики… Вы не знаете, он не колется?

– Я не видела у него на руках ничего такого… Но зато несколько раз видела его лицо и… глаза… Это был уже не мой сын. Совершенно чужой человек с мертвыми глазами. Он говорил мне: «Ма, оставь меня…» Вы же знаете, молодежь сейчас ранняя, я у него в брюках, в карманах, находила эти… – Она покраснела. – Он мужчина, у него кто-то есть, раз он покупает эти штуки. Только бы не подцепил какую-нибудь гадость…