Анизотропное шоссе [СИ] - Дмитриев Павел. Страница 33

— Ты пить что собираешься?

И, правда, запаса воды в вагоне никто не предусмотрел.

— Если по дороге не отцепят, послезавтра в Кеми будем, — наставительно добавил опытный спутник. — Охрана о нас позаботится только в случае серьезной задержки, поэтому не хватай куски, а медленно рассасывай маленькие частички.

На фоне подобной суеты успех реанимационных мероприятий бригады урок прошел почти незамеченным. Лидер шайки явно пришел в себя, сравнительно молодой, лет сорока, с правильными чертами лица, чуть сглаженными запущенной черной с проседью щетиной, в иной ситуации он мог бы легко сойти за чиновника средней руки, сейчас же, скрючившись на грязной, брошенной на пол ветоши, он давился спазмами судорожного кашля, прижимая при этом обе руки к груди. И вид его огромных, мосластых кистей сразу рушил услужливо нарисованный воображением образ интеллигентного человека.

— Не иначе чахотка заела, — с нескрываемым злорадством прокомментировал ситуацию Михаил Федорович. — Пожалуй, тебе и волноваться не стоит, не доживет он до лагеря.

— Но с ним порвется ниточка к моим бумагам! — возразил я в расстроенных чувствах.

Едва ли посвященных в тайну документов из будущего много, скорее всего, он всего один такой. Будет ли его смерть благом? Вот, попробуй, угадай!

Как только мне удастся вырваться из лагеря и таки вернуть себе спрятанный на чердаке телефон — бумаги 21-го века, по идее, без надобности. Бери в руки артефакт и ломись спасать страну, то есть в кабинет начальника, который повыше. А там, как мне «проверят и поверят», по команде свыше чекисты уголовный мир перевернут с примерным прилежанием, но уже не для доказательств моего происхождения из будущего, а чтобы не оставлять врагам улик и свидетелей. Найдут — хорошо, не найдут — для осуществления моих целей сие значения не имеет.

Вроде бы относительно доступный и логичный план, но… Черт возьми, для его осуществления нужна самая малость — вернуться! Самое простое тут, разумеется, оттрубить срок от звонка до звонка, ведь на первый взгляд «трешка» не кажется слишком большим испытанием. Вот только надо помнить коварство большевиков: каэры из советских концлагерей возвращаются в столицы до крайности редко. Без протекции друзей и родственников их в лучшем случае ждет подконвойная ссылка на перевоспитание в какой-нибудь Нижний Тагил. В худшем — можно получить «без шанса на отказ» предложение в стиле: «работай, где работал, только без конвоя и за зарплату». Или вообще бесхитростную довеску пары-тройки лет к сроку.

Что случится с моим LG в жаре и холоде за шесть, семь, а то и восемь лет? Не превратится ли «карета в тыкву», то есть электроника будущего в куски мертвого пластика и стекла, ничего дуболомам в погонах не доказывающие, а потому имеющие шанс раствориться в бездонных сейфах Лубянки, так и не попав в руки настоящих экспертов?

Не лучше ли мне сразу рассчитывать на обычную жизнь советского инженера? В борьбе обретать горб и грыжу, то есть лет эдак через десять полуголодного житья в коммуналке разработать ламповый контроллер для электропривода с широтно-импульсной модуляцией. Попутно вылизывать анус партактива в безнадежной попытке пережить великую чистку тридцать седьмого года — с контрреволюционной судимостью. А после — проявить безмерный героизм в окопах Великой Отечественной или трусливо отсидеться за бронью оборонного производства. Как альтернативный вариант — от беспросветных перспектив ломануться через границу куда-нибудь в сторону Китая, в гости к «добрым» партизанам Мао-Цзедуна… Хотя тогда уж лучше сразу в ближайший сарай — вешаться.

Выходит, паспорт и деньги из будущего вполне могут оказаться тем самым единственным активом, что способен придать моим словам достаточный вес. Иначе говоря, смерть главаря шпаны может оставить Россию на безнадежном пути в мясорубку! Рука непроизвольно потянулась в карман, туда, где в числе прочих лежала пара последних таблеток антибиотика. [122] Шевельнулись сомнения, стоит ли использовать хотя бы треть [123] на бандита и, скорее всего, убийцу? Не придется ли мне через неделю, месяц или год умирать от гангрены или рвать на голове волосы перед умирающим ребенком, уже не в силах помочь?

Хотя последнее явно из разряда комплексов, вбитых в мою голову человеколюбивым 21-м веком. Полагаю, здесь и сейчас отношение к жизни принципиально иное. Даже за умышленное убийство дают обычно всего-то три года каторги, то есть столько же, сколько впаяли мне. А если кого прибил в состоянии аффекта — можно вообще годом отделаться. [124] Легче ли от того моей совести? Нужно ли продолжать оправдывать себя возможностью спасти миллионы? Или проще, наконец, признаться себе, что замаячившая впереди жизнь в реальном СССР пугает меня куда больше, чем взгляды умирающих детей?

— К черту! — прошептал я. — Ну не зря же нас судьба свела!

Прямо в кармане выколупал из блистера пилюлю, скусил небольшой кусочек — успел уже проверить эффект подобной микродозы на себе, когда пожалел тратить много лекарства на элементарные, но почему-то очень тяжелые меня тюремные хвори. В ответ же на удивленный взгляд Михаила Федоровича продолжил объяснение, чуть повысив голос:

— Не могу просто так оставить, от той бумаги тысячи жизней зависят… Вернее, больше, десятки…- вовремя осекся я, оставив не сказанным последнее слово — «миллионов». — И потом, какая-то благодарность за спасение жизни может от шпаны быть?

— Люди все разные, — состроил скептическую гримасу мой спутник.

Но отступать я все же не стал. Говор и возня в вагоне притихла, когда я, выпятившись с нар, подошел к шпанскому кружку. Против ожиданий, преградить дорогу мне никто не попытался, но смотрела братва на меня очень внимательно, понятно без слов — одно неверное движение, и накинутся всей стаей. Присев рядом с тяжело и как-то неправильно дышащим лидером, тихо обратил на себя внимание:

— Я так понял, к вам мой паспорт попал?

Прикрытые до того глаза главаря распахнулись, он приподнялся, неуклюже привалился к невысокой горке поленьев, и я попал под тяжелый, изучающий взгляд. Зрачки, кажущиеся в полутьме вагона черными, неспешно ощупали меня и неподвижно остановились прямо напротив моих, как будто их обладатель хотел разглядеть что-то в глубине головы. Пауза грозила затянуться, но я быстро догадался скосить свой взгляд вниз, на зажатую между большим и указательным пальцем белую крупинку.

— Оттуда? — чуть слышно прохрипел лидер местных урок, разом снимая последние сомнения в разгадке моего происхождения.

— Лекарство, осталось тут на несколько приемов, — немного слукавил я. — Но должно вытянуть.

На секунду задумавшись, он выдавил не слишком обрадовавшие меня слова:

— Потравишь, писанут, — и придвинул ближе грязную раскрытую ладонь, в которую я вложил кусочек таблетки.

Похоже, движения отняли у пахана остаток сил, так что он закинул антибиотик в рот, делая вид, что сдерживает кашель, и откинулся обратно к полу. Мне ничего не оставалось делать, как под недобрыми взглядами кодлы вернуться обратно на свое место.

Результатов от приема лекарства я ожидал уже к утру, но изрядно ошибся. Процедуру пришлось повторить с первыми лучами рассвета, а потом еще и еще, решающий перелом наступил лишь к вечеру второго дня, как раз к отчаянной драке, которую обезумевшие от жажды крестьяне устроили около бачков с теплой водой. Последнее неудивительно, только у рабочих оказался некоторый запас во фляжках, делиться которым они, разумеется, и не подумали. В отчаянии каторжане пытались соскребать иней и наледь с крыши и стенок вагона, но этого едва хватало смочить губы. Повезло на сортировке где-то под Петрозаводском — сердобольный железнодорожник внял мольбам зэка и через окна накидал лопатой немного снега, щедро пропитанного экологически чистой сажей и угольной пылью.

Вроде понятно, что пары здоровенных емкостей, ведра на три-четыре каждая хватит для всех. Однако стоило охране поднести к дверям медные, исходящие на морозе паром бачки, как к ним со стонами, криками и воплями полезли труженики сохи, мгновенно забив узкую щель живым клубком орущих и брыкающихся человеческих тел. Разгребать же завал пинками и кулаками пришлось контре, старой, еще офицерской, и новой, вроде меня, вместе со шпаной, в союзе абсолютно аморальном и противоестественном, но позже не раз мной наблюдаемом в лагере.