Из Магадана с любовью - Данилушкин Владимир Иванович. Страница 33

Прилетев в город, где жил его друг Подмухин, он еще в аэропорту заметил симпатичную девичью мордашку, сев в троллейбус, заметил ее же. Вышел в центре, и она тоже. Заглянул в пельменную поужинать, и она подсела к нему за стол. Быстро расправившись с едой, он это умеет, Телков юркнул на улицу, миновал несколько домов, уткнулся в «Дом колхозника», там оказались свободные места. Оказавшись обладателем койки в пятиместном, пропахшем креозотом, номере, он почувствовал себя в безопасности и решил продолжить осмотр города. Очень быстро центральная улица уперлась в железную дорогу. Последнее здание — Дом железнодорожников. Туда он и направился. И там увидел мордашку. Он даже порывался подойти и спросить, почему она его преследует. Но все-таки не решился. Однако она никуда не исчезла. Их места в зрительном зале оказались рядом. После фильма его оттерло толпой, и тайна слежки оказалась неразгаданной. Может быть, та таинственная незнакомка и пианистка — одно лицо? Телков подивился игре собственного воображения и с удивлением обнаружил, что забыл лицо преследовательницы.

Таинственные случаи бывали с ним неоднократно. В июне в Питере, где ему удалось побывать с группой школьников, пожелавших, чтобы их путешествие было запечатлено на кинопленку, а Телков неплохо снимал любительской кинокамерой, какой-то незнакомец, узнав, что группа из Новосибирска, очень обрадовался и заявил, что знает знаменитого тамошнего поэта, которого Телков тоже знал, поскольку ходил в его литобъединение, на этом основании стал зазывать в гости. Телков будто бы согласился, записал адрес и время, но не пошел на эту встречу, опасаясь сюрприза в виде засады. Возможно, тем самым расстроил чьи-то вражеские планы.

А все— таки хорошо, что он сумел настоять на своем и добиться командировки в Питер, впервые утерев нос Горобцу. Лупоглазенький временами просто невыносим. Вертит тобой, как хочет, играя на чувстве товарищества. Зимой они участвовали в заводском вечере, учились пить вино, зажав зубами край стакана. Выведав, что у Телкова никого в этот вечер нет дома, Коля выпросил ключ от квартиры. Телков был шокирован такой просьбой, но в силу природной мягкости не смог отказать. И вот теперь этот, так называемый товарищ, с зализанным волосок к волоску по причине раннего облысения пробором, пальцем не шевельнул для Телкова. Обидно. Что там было или не было -молчок, хотя во всех иных случаях Коля подробно и занудно описывал, где бывал с той или иной своей пассией, как заливал ей баки и туманил мозги. И насколько он был хорош «в пастельных тонах». Они якобы верили всему, в том числе и явной бессмыслице и нелепице, чем приближали неизбежный центробежный финал.

Во время затяжной болезни Горобец навестил его дома вместе с Евой. Она стояла, сидела, то и дело грациозно двигала бедром — примерно в том же темпе, как дергает спиннинг рыбак. Телков не мог оторвать глаз от этого театра одной ноги. При каждом переступании Евы или при забросе ноги на ногу с характерным шуршанием колготок у него все немело внутри, как от зубного наркоза.

У Евы и личико было приятное, кукольное, и талия тонюсенькая. Неприлично, конечно, так пялить глаза, но сил оторваться нет. Телков неуклюже схохмил, что Еву представляет на «Яве», то бишь на мотоцикле. Она живо среагировала, вежливо и благодарно улыбнулась, ничуть не унизив, не оскорбив этой улыбкой. И этим привела в неестественное, лихорадочное возбуждение. Он вдруг понял ущербность своей жизни. Да, Николай — это старый прожженный волк, шакал, а Иван рядом с ним — жареный цыпленок. Но это открытие не подавило его, а окрылило. На радостях он достал полупустую бутылку коньяка и налил гостям по рюмочке, за что был потом осмеян в родном коллективе: надо было до конца допить. Вскоре Николай порвал с Евой и предложил Ивану заняться кадрой. Он так изумился, что не нашел сил возмутиться таким цинизмом.

Когда прибыл поезд, указанный в телеграмме, Телков умудрился точно подгадать к седьмому вагону, и сердце его, будто он поскользнулся на ступеньках, екнуло. И девушку это в цветастом платье — рослую, спортивную, настоящую артистку, он сразу угадал. И она его выделила среди встречающих.

— Я тебя таким и представляла, — сказала Варя, выпорхнув из вагона. — Витька твой лоб хорошо описал. Говорит, по залысинам найдешь. — Она приобняла Телкова за шею и чмокнула в щеку. — Ну что ты замер? Потом будешь смущаться. Пошли, показывай свой любимый город. Говорят, он очень культурный.

— Мала-мала есть. Театр оперный, вон какой.

— Что ж, театр — это хорошо. Приглашение принимается. А как насчет ресторанных оркестров? Что смущаешься? Знаю, что не любишь ресторанов, мне Витька рассказывал. Аскет. Стоик. Баб в упор не видишь.

— Сначала в гостиницу махнем?

— Что ж, я не против. Таксисты у вас, говорят, очень образованные. И остроумные.

— Здесь на троллейбусе покороче будет.

Троллейбуса, как назло, не было минут двадцать, и Телков изо всех сил изображал оживленную беседу, рассказывал, что на привокзальной площади в скором времени взметнется ввысь тридцатидвухэтажная гостиница, а в сквере откроется памятник Гарину-Михайловскому, основателю города. А через двадцать лет построят метро.

— Понятно, — съязвила Варя. — Я просто-напросто поспешила приехать…

Он будто бы не расслышал. Конечно, очень трудно ухаживать за девушкой, не имея опыта и морально-психологической подготовки. Это у бабника Николая бессчетно приемов. Ты, говорит, представь, как она на горшке сидит, и не будешь робеть. А одну артистку цирка он якобы на голове стоять заставил. И так имел с ней интимную связь. Главное, чтобы с невозмутимым видом. Не рассмеяться. Какой все-таки гад этот Подмухин — удружил. Кровь залила лицо Телкова. Не знал, куда спрятать, наклонился, чтобы завязать мнимый шнурок.

— Не переживай, — сказала Варя. — Я прощаю твои не чищеные туфли. Тем более, что троллейбус уже идет.

Телков впился глазами в лицо девушки. Оно было спокойно, почти невозмутимо. Что ж, опять делать вид, что не расслышал? Совсем оглохнуть?

До центра пути всего ничего — минут пять. Телков готов был все это время не дышать, как ныряльщицы за жемчужинами, лишь бы Варя помолчала. Сейчас это все кончится, с мстительным удовольствием подумал Телков и закатил яркий монолог из десяти слов — о самом большом в Сибири театре и самой лучшей гостинице напротив. Той, чья вывеска написана как курица лапой: «Центральная». Вот он отжал массивную дубовую дверь, пахнувшую клопами, настоянными на коньке, прошел через гулкий вестибюль к окошечку администратора, помедлил для солидности и только хотел открыть рот, услышал:

— Мест нет.

— Девушка, пианистка…

— Ну-ну, она пианистка, а ты — скрипач?

— А, похоже?

— Послушайте, вы! У меня на вас времени нет! Мест нет! Работать не дают. Во, жизнь пошла — сплошные музыканты.

Телков подавленно отошел. Варя насмешливо глянула на него и вполголоса отчитала:

— Ну вот. Все испортил. — Глянув в зеркальце, она сотворила на личике нечто обворожительное, и с этим пошла к администраторше. Через минуту вернулась. — Все готово. Деньги у тебя есть?

Телков вспыхнул и оцепенел. А ведь он нашелся, не промолчал, сказал что-то о своей маме. Варя усмехнулась. О деньгах, оказывается, она просто так упомянула. Это присказка такая. Знает ведь он, что такое присказка? А денег у нее вагон. Короче говоря, гостиница никуда не уйдет, а коль он настаивает, поедет к нему в гости. Сибирское гостеприимство — это не холодный бифштекс казенным чаем запивать.

Господи, и огня да в полымя. Зачем он только достал эту чертову телеграмму! Вот ведь повадились в почтовые ящики их бросать! Куда это годно? Телеграмму нужно лично в руки под расписку вручать. А то ведь могут и не встретить гостей. Надо было матери хоть как-то намекнуть. Она теперь от изумления язык, небось, проглотит. Вот уж всплеснет ручками своими. Вот уж сгоришь со стыда.

Мать приняла неожиданную гостью довольно приветливо, приятно поразив сына. Ему хотелось сказать матери, какая она замечательная и отзывчивая, но слова, которые приходили ему в голову, казались недостаточно яркими и убедительными. Варя была весьма красноречивой, чем завоевала полное доверие хозяйки, ей принялись демонстрировать семейный альбом. Телков радовался так, будто избежал смертной казни. Повезло. Лихо все устроилось. Не зря, стало быть, уповал на чудо. Оно родной матерью сотворено. Попрыгунчик — так Телков прозвал своего тринадцатилетнего брата, тоже не подвел. Будто бы только то и делал в жизни, что общался с симпатичными девушками. Непринужденно, но и не навязчиво. И вилку правильно за столом держал.