Группа Тревиля - Березин Владимир Сергеевич. Страница 17
Это было ужасно глупо. Генеральный инспектор был из тех людей, что остались в конце восьмидесятых, где был академик Сахаров, митинги в Академии наук и эстетика братьев Стругацких. А перед ним, седым стариком, сидели люди, которые уже прекрасно знали, как сейчас финансируется наука и вообще, каковы мотивации у людей.
Под конец он царственно махнул рукой:
– Слушайте, Шершень, – сказал он, – на вашем месте я бы застрелился.
Я чуть не заржал в этот момент.
Помешало мне то, что опять встал Атос и очень сухо и спокойно начал зачитывать решение Генерального инспектора, которое, как было понятно, писал он сам. Ссылаясь на пункты контрактов, он фактически разгонял группу, но происходило это так, что никто не терял своего лица. На моих глазах Атос съел всю группу Шершня и самого Шершня, продал и купил их, оптом и в розницу.
Личный состав сменился на девяносто процентов.
Последней уехала моя Лара Крофт – куда-то Финляндию.
Она чувствовала свою вину за те свои дурацкие письма руководству, в которых упоминался и я, и как я ни убеждал её в том, что мне это безразлично, она не успокоилась.
В ночь перед отъездом мы яростно любили друг друга, и я думал, что нас слышит вся Зона – вплоть до загадочных упырей, что живут в подземельях близ Саркофага. Но это была очень грустная гимнастика, прощальные выступления накануне разлуки.
Мы переписывались в Сети, но я видел, что я для неё – только деталь прошлого.
Деталь, напоминающая о пережитом ужасе.
Чёрт его знает, может, что-то и изменится, но это было только пространство надежды. Никакой уверенности.
Именно поэтому я так любил ходить в маршруты, хотя польза от этого для науки была весьма относительная.
Недолго пропьянствовав с Арамисом, я стал собираться в Зону.
Атос погнал меня искать артефакт «аксельбант», или как его в былые времена окрестил покойный Трухин – «подвески». Это предмет, похожий на веретено, часто сдвоенный, особой формы стержень нефритового цвета (гусары, молчать!), который зачем-то был нужен Атосу.
Он гонял меня за ним не первый раз, и ничего я ему не приносил – то есть, приносил-то много всего, но с «подвесками» выходила беда. Я стоял перед Атосом, будто несчастный подчинённый герцога Бэкингема, которого послали за драгоценным ларцом, а в ларце обнаружилась недостача.
Было видно, как мой начальник недоволен, но разжаловать меня было некуда, а условий контракта я не нарушал. Это только в анекдоте можно кричать: «Мы обязуемся найти до конца квартала три гробницы с золотом, серебром и слоновой костью!». В жизни все, даже самые высокие начальники, понимают, что ничего так просто не найдёшь.
Мы, сталкеры, – те же бомжи. Вооружённые бомжи, и я-то ещё везучий, потому что у меня есть прописка в научном городке. А так – чистые бомжи. Вернее – нечистые.
Ты вот замени хабар на пустую тару, и получишь абсолютное тождество.
Но я сам во всём виноват, сейчас я думаю, что если бы вместо меня был Атос или даже этот военный болванчик Гримо, то они бы прожили тут положенный срок и вышли из Зоны после окончания контракта со славой и приличным счётом в банке, женились бы, прожили с супругой тридцать лет и оставили бы своим наследникам виноградник и ворох акций. Я же почувствовал себя лохом-неудачником с первого дня. В Зоне то невыносимая жара, безлюдье – не то безлюдье, когда ты сидишь в одиночной камере, а то, когда нет друзей. А выйдешь в маршрут, там под каждым кустом и камнем чудятся мутанты и смертельные ловушки. Чужие люди, чужая природа, жалкая культура – водку пить в «Пилове» или лабораторный спирт из химической посуды. Все это, брат, не так легко, как гулять по Москве и врать девкам о Зоне и бодром пути конкистадора.
Тут нужна борьба не на жизнь, а на смерть, причём не возвышенная, а тупая, с отключением всех страданий. Всей этой глупой рефлексии. А какой я боец? Глупый неврастеник, белоручка… А я хочу по-чеховски жить, на веранде, с самоваром.
Ты сидишь, в крыжовник какой-то пялишься, на участке-то своём. А в доме жена тебе рубашку гладит. Пшшш, пщщщщ! Утюг шипит.
– Утюг вещь в хозяйстве необходимая, – задумчиво сказал Селифанов.
– Чёрт! Нельзя с вами говорить.
Более того, я в этот раз попал на патруль военных сталкеров.
Вместо того чтобы проверить мои данные и отпустить, они транспортировали меня до другого КПП и продержали три дня в кутузке.
Когда меня отпустили (изрядно при этом облегчив контейнеры с хабаром), то сержант-негр отвлёкся, и я смог долго разглядывать то, что лежало у него на столе.
А лежал на столе протокол от предыдущего задержания: «Шухов Р… года рождения… два контейнера… «пустышки» малые – две штуки; «батарейки» – девять штук; «черные брызги» разных размеров – шестнадцать штук в полиэтиленовом пакете; «губки» прекрасной сохранности – две штуки; «газированной глины» – одна банка…
Господь!
Сколько ж ему было сейчас лет! Уму непостижимо. А для сержанта что тот сталкер, что этот. Произошла смена поколений, и сталкерские легенды стали никому не интересны.
Глядишь ты, Роман Шухов, жив, курилка!
Но это было, пожалуй, единственным светлым пятном на в общем-то пустой ходке в Зону.
В довершение всего на обратном пути я напоролся на редкую инфразвуковую аномалию «вувузела» и у меня до сих пор шла кровь из ушей.
Аномалия была редкой, потому что являлась особым случаем превращения живой природы в аномалию Зоны. Я столкнулся с ней в одной роще на краю болот, которую даже на картах ласково обозначали «Триффидник».
Никаких триффидов, столь знакомых всем по фантастической литературе там не наблюдалось, зато рос гигантский борщевик.
О ядовитости и прочих неприятных свойствах этого борщевика ходили легенды, пока оказалось, что он, высыхая на солнце, может образовывать своего рода гигантские флейты.
И человек, случайно оказавшись рядом (не могу представить себе персонажа, что специально бы припёрся в Триффидник послушать инфразвуковой концерт) тут же получал инфразвуковой удар.
Кравец мне пытался объяснить природу этого явления, но, как всегда, говорил на плохом английском, да так, что я только рукой махнул.
Сам Атос снизошёл до меня и сказал что-то вроде того, что на самом деле там, внутри борщевика, образуются полости, откуда звук идёт – в случае лёгкого ветра, особый низкий звук. Дальше Атос пустился в рассуждения о резонаторе Гельмгольца, стал меня подначивать вопросами типа: «Ты вот, поди, монографию Немкова не читал?» и прочее, и прочее.
– Не читал, – гордо сказал я. – И боюсь, читать не буду.
Так я и ушёл.
Ушёл, собственно, недалеко, потому что рядом в лаборатории Кравец о чём-то спорил с Базэном.
Потом Базэн махнул рукой и ушёл.
Кравец заскучал, прихватил английский словарь с полки и тоже исчез.
Но на смену им в помещение ввалилась толпа прекрасных украинцев.
Арамис подружился с ними с моей подачи, и теперь они пришли все вместе и радостно орали над какой-то очень длинной распечаткой.
Когда я прислушался, оказалось, что они говорят уже не о науке – Арамис явно острил, разговаривая о чём-то с высоким украинцем. Это был именно тот украинец, который так горячился, говоря о политике в коридоре.
– Черт, я уже путаю все к старости. Ганнибал победил Аттиллу или наоборот? – спросил, смеясь, Арамис.
– Ганнибал – лектор. Он не мог никого победить. Он мирный преподаватель, – отвечал, улыбаясь, украинец.
– Ганнибалов вообще было много – пока они друг друга не съели!
– Ганнибализм. Хоть имя дико.
Я присоединился к ним, мы сели в баре и стремительно напились.
Это только так кажется, что в нашем «Пилове» обстановка чопорная и аристократическая. Выпивается тут не меньше, наверное, а больше. Причём если считать финансовый эквивалент, то раз в сто больше.
А когда люди напиваются, то им важно пофилософствовать. Без этого у нас нельзя. Всё врут, что сталкеры – сухари, в любви мы Эйнштейны… Хорошо ещё петь перестали, а то русские, украинцы и белорусы, вспомнив былое, начинали исполнять такое, что русский шансон в баре «Сталкер», казался вечером в Ла Скала. А Ла Скала, как говорят нам путешественники в телевизоре, это такой чудесный театр, в котором пафоса больше, чем красного плюша и золота, и человек, которому воткнули на сцене перо в живот, ещё полчаса поёт и страдает, вместо того чтобы сразу помереть.