Полураспад - Зорич Александр. Страница 42

Стараясь ступать бесшумно, я обошел дом со всех сторон, держа пистолет наготове.

Конечно, если бы в Гайкином доме наличествовала наружная сигнализация вроде моей «Весны-3», она подняла бы тревогу уже раз пятьдесят или сто.

Но на наружную сигнализацию Гайка пожадничала, потому что была бедна и наверняка исповедовала модную в наших сталкерских кругах идеологию воинствующего временщичества.

Комнату, где спала воровка, я вычислил сразу — благо спален в доме было всего две.

И забраться в эту спаленку не составляло большого труда — вначале нужно было вскарабкаться на крышу сарайчика для садово-огородного инвентаря, затем, уже стоя на крыше, запустить руку в открытую по случаю летней жары форточку и отпереть окно изнутри. Ну и наконец, шурша тюлевыми занавесками, в это окно пролезть…

Прямо перед окном стоял старинный письменный стол — освещенные луной, белели девственные листы формата А4, а рядом с ними серебрился принтер с эмблемой всем известной «яблочной» марки… Вначале становишься ногой на этот стол (главное — не на принтер!), затем спрыгиваешь на пол, подкрадываешься на цыпочках к постели и, наконец, наставляешь в лоб воровке, которая мирно сопит на диване, уткнув нос в ковер с изображением трех мишек в сосновом бору, свой пистолет.

И сразу вслед за этим требуешь — не каких-нибудь там презренных денег или неземной любви, а того, что принадлежит тебе по праву. А именно — убедительно просишь ее вернуть «кварцевые ножницы».

Левой рукой я нашарил выключатель.

Клац!

В Гайкиной спаленке вспыхнул яркий белый свет.

Правой же рукой ваш Комбат снял с предохранителя свой «Хай Пауэр» и, как обещал, приставил его ствол к белому лбу Гайки, покрытому мелкими бисеринками пота (на кондиционер в своей сельской хибаре Гайка тоже пожадничала).

— Доброе утро! — вкрадчиво, но достаточно громко произнес я.

На Гайке была трогательная пижама с узором из черепашек-нинзя.

На Гайкиной щеке отпечаталась пуговица с наволочки.

Черные кудри Гайки отнюдь не пахли свежестью.

И мне даже показалось, я заметил в них запутавшуюся сухую травинку. Собственно, ничего удивительного тут не было — как видно, Гайка явилась из Зоны в таком изнеможении, что просто не нашла в себе сил принять душ…

— Д-доброе! — кивнула Гайка, разлепляя красные глаза.

Взгляд у нее, конечно, был крайне испуганным. Но она не завизжала, оказалась смелая — а ведь я думал, обязательно завизжит. Да так, что проснется весь Хутор, а в придачу к Хутору — еще и Сельсовет!

— Это я, твой старый друг Комбат. Дня без тебя не могу прожить. Соскучился до чертиков! — В моем голосе звенел убийственный сарказм.

— Я узнала… — с ворчливым презрением сообщила Гайка. — Тебя вообще трудно не узнать.

Я кивнул. Меня действительно трудно не узнать.

Иногда это мешает и в работе, и в жизни. Но что с этим поделать — я ума не приложу!

— Убери волыну! — вмиг осмелев, потребовала Гайка.

Но я не шелохнулся.

— Убери волыну, мать твою! — негромко, но с нажимом повторила Гайка. — Ни к чему это, понимаешь?

Но я не двинулся. Вот же хамка! Любому пацану «с раёна» фору даст по части агрессивности и, скажем так, речевой неопрятности! Как и не девочка вовсе! «Недобабок» — вот как называл подобные существа мой ныне покойный наставник Дайвер.

Однако Гайка, похоже, все еще не понимала, что не на того напала. И что со мной надобно поласковее.

Я решил дать ей подсказку.

— Волшебное слово, милочка. Скажи волшебное слово, и я сразу же уберу свой пистолет!

— Пожалуйста… очень тебя прошу, убери пистолет, — горестно выдохнула сломленная Гайка.

Я отступил на два шага и опустил «Хай Пауэр». На самом деле мне было не жалко. Ведь в принципе между стволом, направленным в лоб, и стволом, направленным в пол, разница только психологическая!

Гайка сидела передо мной на кровати и терла заспанные глаза кулачками. Она была полностью в моей власти. И эта мысль не только радовала, но даже и слегка возбуждала. Я вдруг некстати почувствовал себя молодым и неженатым мужчиной.

— Не думаю, что нужно объяснять, зачем я сюда пришел…

Откровенно сказать, я рассчитывал произнести красноречивую обвинительную речь в лучших традициях товарища Вышинского, обрывки которой кружили, как сор в проруби, в моем истощенном Зоной мозгу с того самого момента, как я в сердцах шваркнул о фанерную дверь гостиничного номера кулаком. Там, в этой речи, было и про женское вероломство, и про неслыханную жадность иных женщин-сталкерш, и про порок, который должен быть наказан по всей строгости сталкерского закона, больше похожего на «понятия».

Однако произнести эту речь я банально не успел.

Потому что во второй спаленке вдруг раздалось металлическое журчание старинной кроватной сетки, зажегся свет, заскрипели половицы, и некий мужчина в белой майке и черных спортивных трусах, такие обычно носят боксеры-фристайлеры, припомнил я, встал в дверном проеме, уперев мускулистую ручищу в косяк.

Рослая плечистая фигура убежденного завсегдатая качальни встала на расстоянии двух метров от меня.

Фигура показалась мне смутно знакомой.

— Что за нахер? — спросила фигура сиплым со сна голосом и окинула комнату с трагически распахнутым в ночь окном взглядом разбуженного среди зимы медведя.

И этот голос тоже показался мне знакомым. Да что там показался! Я был совершенно уверен, что передо мной… мой лучший друг Костя Уткин, известный в сталкерских кругах как Тополь.

— Костя? Тополь? — спросил я оторопело. — Но ради Бога… что ты… тут делаешь?

— Ты мне лучше расскажи, Вован, что ты тут делаешь. Со стволом-то в руках?

«Любовник… Боже мой… Костя — ее любовник. Сожитель… Гражданский муж», — стучало в моем мозгу.

Вообще-то это было предельно странно — ведь я знал: обычно Косте нравились не такие, чтобы не сказать, совсем-совсем не такие женщины. И еще я вдруг непроизвольно отдал себе отчет в достаточно неожиданной эмоции: думая о том, что Гайка и Тополь любовники, я испытал… укол ревности!

Глава 16. Братец и сестрица

Мы сидели за длинным столом, накрытым клеенкой, усыпанной фотографическими изображениями фруктов — волосатых киви, витальных апельсинов, фаллосоподобных бананов, наливных яблочек и аппетитных вишенок — и пили какао.

Над нашими головами горела лампочка Ильича, в народе также известная как лампа накаливания. Лампа была забрана в непритязательный жестяной абажур, сделанный из пивных банок.

Поначалу мне показалось, что это современное искусство такое. Ну, концептуализм или что-то вроде.

Когда абажур — он как бы имитирует тот факт, что сделан из жести, которая получена после того, как пивные банки развернуты в прямоугольники и склепаны друг с дружкой. Но потом я присмотрелся и понял: ни фига он не имитирует. Это и есть пивные банки, склепанные сначала друг с другом, а потом в такой себе конус с усеченным чьими-то блудными ручонками верхом… В местах лишения свободы такой артбля, в смысле — такой концептуализм, очень в чести…

Прочие предметы интерьера в берлоге нашей вороватой красотки Гаечки тоже, что называется, «не внушали».

Брезгливым взглядом я скользнул по старому продавленному дивану модели «советский двугорбый», на таких еще нас с Тополем зачинали. На диване, судя по смятым простыням с детскими медведиками и валяющемуся на полу у изголовья тюбиком крема для рук, спала обычно сама хозяйка. Я мазнул взглядом по старинной кровати с шишечками, стоящей в соседней комнатке, на которой было постелено Тополю (уж я его манеру громоздить подушку на подушку ни с чьей не спутаю!), затем понимающе глянул в сторону импровизированного гардероба у стены (плечики с вещами висели на гвоздях, вколоченных прямо в обитую старой фанерой стену)… Да, комфортной жизнь Гаечки я никак не назвал бы. Кошмар и тихий ужас. Или, как выражается современная молодежь, «гребаный стыд».