Лукоеды - Данливи Джеймс Патрик. Страница 14

Элмер заснул. Уложив огромную кудлатую голову на лапы. Ветер, еще более усилившись, бьет каплями дождя как орудийными ядрами. Роза лежит на спине, заложив руки за голову и выставив локти, посвистывая. Элмер просыпается, вращая во все стороны торчащими ушами.

— Вот это мне и нужно было. Ты мне нравишься.

— Меня зовут не Джозеф.

— О, Боже, это же просто вскрик. Когда я в таком состоянии, я не могу выкинуть имя Джозеф из головы.

— Ты знаешь кого-нибудь по имени Джозеф?

— Нет. Я просто называю имя Джозеф. Оно подходит всем. Ты знаешь, мне здесь нравится. Немного сыровато. Но просторно. Меня охватил зуд сразу, как только увидела тебя. У тебя такие интересные карие гляделки с пятнышками. Что у нас на завтрак?

— Не знаю. Думаю еще не утро.

— Я бы могла съесть коня. Ты не против, если я спущусь вниз и организую бекон с яйцами?

— Не знаю, если они там есть.

— Там, точно, полно еды. Я видела, как Персиваль и этот слепой как мышь гигант, разгрузили столько еды, что хватит накормить целую армию. А ты не бедный.

— Спасибо.

— Не благодари меня. Я просто рада время от времени съедать кусочек. Только благодаря тому, что Барон никогда не съедает все до конца, я не голодаю.

— Кто такой Барон?

— А он сидел как раз напротив тебя сегодня вечером за столом. В городе он как и все мы обитает в темнице. На данный момент он получает боевые от Эрконвальда. Едва говорит, но испытывает маниакальную любовь к музыке. Однажды вечером он пришел ко мне в подвал, когда я репетировала арию, и стоял у стены, отбивая такт головой о стенку, по лицу текли слезы вперемешку с кровью. Его бедного выгнала семья в одной из этих зарубежных стран. Раз в месяц они присылаю ему денег, чтобы он не возвращался отсюда. А когда они приходят, он вызывает конный кэб, забирается в него прямо в пижаме и едет в ломбард, чтобы выкупить свой гардероб типа утреннего костюма, шелковых рубашек и всех прочих причиндалов, что натягивают на себя джентльмены с континента. Всю следующую неделю он одет как с иголочки, вокруг него вьются швейцары в надежде на чаевые, а он слоняется по номеру люкс с длинным мундштуком в зубах, потягивая шампанское, как будто ему больше делать нечего. Когда деньги кончаются, он опять заказывает конный кэб, едет обратно в ломбард, снова натягивает на себя свою пижаму и ждет следующего чека от своей семьи. Он просто обезумел от радости здесь в замке, он ему как дом родной.

— Ты полагаешь, он может остаться.

— Остаться! Ты попробуй его выгнать. Знаешь, я встретила его в холле дрожащего и всего в слезах, это был верный признак того, что счастливее его нет. Эрконвальд говорит, что он весь переполнен состраданием. Будешь бекон с яйцами, если я сюда принесу?

— Да, пожалуйста.

— С удовольствием.

Роза улыбается мне в лунном полумраке. Груди стоят торчком. Под животиком — огромный черный куст волос. Она сидит с моим дробовиком в руках и шлепает фазанов, срывающихся с покрывала. Делает пируэт. И берет верхнее до. Элмер вскакивает и улепетывает, что есть сил. А голос Розы долбит уши.

— ООООООООООО. Какой кайф. Встань на кровати, чтобы я тебя видела.

— Не хочу.

— Давай, ты же меня видел.

— Я стесняюсь.

— Давай, давай, сверкни этим.

— Не надо, прошу тебя.

— Мне нравится его вид, когда он выпирают, как у жеребца, и указывает прямо на тебя, как будто ты приговорена от него умереть. А такие как ты редко попадаются.

— Редко.

— Ладно, я пошла.

— Ты вернешься?

— А это мысль. Я вернусь, если ты встанешь и покажешь мне.

— Извини, но не надо мне угрожать.

— А кто угрожает? Ты у черных это видел? Говорят, у них такой, что в зобу дыханье спирает. А у желтых выползает не больше улитки, высунувшейся из раковины.

— Я не знаю, что там у них.

— Ну, я пошла.

— До свиданья.

— Пока.

Роза заворачивается в кимоно. Завязывает на талии пояс. Крутит головой, откидывая волосы. Уходит. Останавливается. В прихожей. Вот дотянусь сейчас с кровати и вниз опустится железная дверь. Как раз тогда, когда она выходит. Меня повесят за убийство. Что вполне законно здесь. Или, о, Господи, прости меня, отрежет ей пальцы на ногах и титьки. Которые мои постояльцы-ученые старательно пришьют обратно. И повысят ей боевые.

— Я вернусь. Мне целых три месяца никто не трахал старомодным пестиком.

— А что ученые?

— А что ученые! Я их со всеми этими штучками и рядом не подпущу. Они, конечно, рады подступиться к тебе со своими калориметрами, гироскопами и кучей трубок. Довольно утомительно, когда тебя обследуют, поэтому я их к себе и не подпускаю. Черт его знает, чем они там в городе занимались, пробуя дистиллят. Сидели втроем вряд на скамейке, одной рукой ожесточенно мастурбируя, а в другой держали хронометры. А невинная молоденькая девчонка из монастыря в качестве ассистентки замеряла количество того, что выпрыскивалось в пробирки. Три отвратительных язычника. Я пошла за яйцами и беконом. Тебе помидоры пожарить заодно?

— Да, пожалуйста.

— Молодец.

Завтра будет четыре недели, как я сошел на берег с судна. Проехал вдоль странного пустынного берега на поезде. Постукивая мимо устьев рек, останавливаясь в маленьких городках. Пока наконец не выехал на плоское, пустынное, холодное и серое побережье. Мимо разрушенных домов без крыш и неприветливой болотистой местности. Прибыл на станцию и сошел по гранитным ступенькам между колоннами; танцевальный зал через улицу. Снял комнату у огромной, доброй женщины. В которой я тихо и вежливо замерзал. Сидел у стены за завтраком и дрожал пока она, задыхаясь, произносила молитву. Я был незнакомцем, на которого глазели, где бы я не появлялся. Бродя по серым мокрым улицам. Заглядывая в будущее. Затуманенное месяцами умирания. Следя со своей подушки за молодым человеком в центральном проходе палаты, который угасал точно и методично. Посещаемый каждый день мамашей, которая причитала и целовала его, одетая в пальто с огромным меховым воротником. За день до этого его увезли, накрыв простыней, а он улыбался и играл в головоломку. В тот вечер я лежал тихо, закрыв глаза. И слышал хор. Мальчиков в белых сутанах устало бредущих по снегу с горящие свечками в руках. Их голоса улетали в голубые холодные небеса, усеянные еще более холодными звездами. Смотрю на них. Они идут в бесконечной белизне. Вдали горы. Следую за ними. Убегаю налегке в сказку. Может там окажется рука, которая, мягко коснувшись, закроет мне глаза. И прошепчет поминальные слова. Успокойся с миром в объятиях моих. Я лишь душа твоя. Пришла, чтобы забрать тебя. Пошли. И я знал, что ухожу. Слыша голоса. У своей кровати. Да, нам трудно установить диагноз, отказывается от пищи, возможно истеричное состояние, сейчас он без сознания, может перейти в кому. Думаем, до утра не доживет. Чуть приоткрыл веко. Вижу три фигуры в белых халатах и сестру, стоящие у меня в ногах, поодаль от кровати. Говорят обо мне. И это очень трогательно и успокаивает. Хоть кто-то интересуется мной в последние минуты моей жизни. Я ухожу, а они остаются. В этой больничной утробе. В палате смерти, куда только и знают, что вкатывать и выкатывать тела. Временами в коридоре слышатся вопли. Ночью сирены скорой помощи и полицейских машин. Рядом со мной мужчина весь в бинтах, одна только дырка для рта. Чернокожая медсестра проходит мимо моей кровати. Останавливается и смотрит на меня. Пытаюсь одобрительно улыбнуться. Она улыбается в ответ. Как мы сегодня себя чувствуем. Покачиваю головой. Она как всегда спросит, ел ли я что-нибудь, я как всегда ей снова отрицательно покачаю головой. Она скажет, это плохо. Тебе надо есть. Или тебя здесь не будет. На что у меня только и будет сил, поднять и опустить на простыню руки. И она пойдет дальше, покачивая головой. А потом минут двадцать после полуночи, которые я безошибочно определял по гудку газового завода на противоположном берегу речного канала, пришла чернокожая медсестра, остановилась у моей кровати и посмотрела на меня. И сказала, да, точно они говорят, ты не проживешь и дня. Плохо. Совсем плохо. Но я тебя вылечу.