Зайнаб (СИ) - Гасанов Гаджимурад Рамазанович. Страница 18

В тот день, когда к нам домой пришли сваты от моего земляка-табасаранца, я с подружкой сидела во дворе в беседке. Мы болтали о том, о сем — вы же знаете, какие бывают у девушек в этом возрасте разговоры! Как они тогда могли пройти, незамеченными нами, мимо, до сих пор так и не поняла. Меня позвали домой. Дом был полон незнакомых гостей кавказской принадлежности. Они говорили на табасаранском языке, который я знала неплохо. Сердце мое вдруг встрепенулось, оно подсказывало, что сейчас будет что-то такое, которое изменит мою жизнь. Среди гостей был парень, с которым встретились мои глаза, и сердце мое упало в пятки. «Это он, которого я ждала!» — зарделось мое лицо. Я еще раз набегу на него взглянула и улыбнулась.

Следящие за мной все поняли, что я с первого взгляда влюбилась в этого парня. Это был Муслим, сын старого знакомого моего отца, семья которого давно, как наша семья, укоренилась в этом городе. Муслим был офицером Красной Армии, в звании лейтенанта, служил в одной из Н-ских частей Украины.

Мой отец работал инженером в одном из оборонных заводов Харькова. Я заканчивала десятый класс, готовилась поступить в авиационный институт Харькова, а в свободное время помогала матери ткать ковры, сумахи. Она их очень дорого продавала на рынке, от заказов не было отбоя.

В том году сыграли свадьбу, через год родила сына. Когда нашему сыну исполнилось пять месяцев, немецкие фашисты напали на нашу Родину. Мы с мужем жили в деревенском хуторе, недалеко от границы с Луганской областью. Когда фашисты заняли Харьков, мой отец и мать переселились к нам. Через некоторое время фашисты заняли и наш хутор. Отец был партийным, мы боялись за его жизнь. Думали, пройдет, но какой-то гад предал отца. И его повесили на сосне в сосновом бору у входа нашего хутора.

В начале рассказа голос Зайнабханум дрожал, срывался, на ее глаза наворачивались слезы, она стеснялась, чувствовала неуверенность перед нами. Но, забывшись, уходя в себя, свои воспоминания, ее голос набирал силу, уверенность, речь становилась ровной, гадкой.

— Еще в начале войны рота, которой командовал мой муж, попала в окружение. Те, которые уцелели вместе с моим мужем, вышли из окружения и ушли партизанить в лес.

Спустя некоторое время в нашем хуторе открыли штаб немецкой жандармерии, куда полицаями нанялись некоторые наши хуторяне. Жить и свободно дышать стало сложнее. Мы жили в зависимости от того, как вели себя партизаны в наших лесах. Если им удавалось провести ряд удачных диверсионно-подрывных операций, то фашистские жандармерии с полицаями, собирали хуторян к церкви, наугад выбирали четырех-пяти хуторян и вешали на виселицах, сколоченных полицаями на хуторском майдане.

Нашу избу партизаны превратили в свою резиденцию, куда тайно собирались по мере необходимости. Когда размещали здесь свою резиденцию, они учли два обстоятельства: во-первых, наша изба находилась на краю хутора, откуда выходил подземный выход, проложенный в годы Первой мировой войны далеко в лес, во-вторых, прямо за нашей избой начинался лес, в-третьих, по рекомендации партизан, я в избе открыла закусочную для немецких офицеров, которые, не ведая, что прекрасно владею немецким языком, после изрядно выпитой самогонки мне выдавали ценную информацию.

Самое трудное было привыкать к ненависти, которое испытывали ко мне хуторяне, открыто называя меня «фашистской подстилкой», «полицайской свистулькой». Больше всего, не зная, что ответить, как себя вести в таких ситуациях, я боялась колючих взглядов, шипучих уколов моей матери. Она, хоть и догадывалась, что я связана с партизанами, сомневалась, что я веду двойную игру с этими и другими.

В один из вечеров меня посетил разведчик из партизанского отряда и предупредил, что в эту ночь меня посетит мой муж. Перед партизаном я упала на колени, целуя его ноги, и запричитала:

— О, какое счастье! Есть Бог на небесах, и Он никого не оставляет без Своего внимания! О, боже, какое счастье, какое счастье! — обняла сына и стала осыпать поцелуями его глаза, ротик. — Сын мой, ревела я, скоро увидим нашу папку!..

Весь вечер, всю ночь я готовилась к встрече с мужем. Три раза купалась в огромном, двухсотлитровом чане, расчесывала волосы то так, то этак, распускала их вновь, начинала заплетать по-другому. Голая стояла перед зеркалом, рассматривала себя со всех сторон. То мне казалось, что за время отсутствия мужа похудела, превратилась в ходячий скелет. То, повернувшись боком, казалось, что у меня живот, плоский, подтянутый в девические годы, чуть округлился, стал менее привлекательным. То казалось, что груди стали больше и соблазнительнее, коричневые круги вокруг тугих сосцов стали заметнее. Я крутился, вертелся около зеркала, гладила себя живот, подтянутые бока, груди, бедра руками, закрыв глаза и вспоминая самые горячие и ярчайшие ночи нашей совместной жизни.

Вдруг резким ударом с наружи выбили окно в мою спальню, туда ворвались автоматчики и за ними немецкий офицер.

От неожиданности я закричала, что есть мочи, нагнулась калачом и опустилась на пол. В люльке заревел наш ребенок, с соседней комнате заплакала моя мама.

— Где партизаны, сука, отвечай! Где твой муж, командир партизанского отряда, отвечай! С кем из партизан держишь связь, отвечай! Какой информацией снабжаешь партизан, отвечай! Кто из немецких офицеров посещает твой кабак, отвечай! — немецкий офицер безостановочно задавал мне все новые и новые вопросы.

Я только дрожала под ним и плакала. Отвечала, что никаких партизан я не знаю, что мой муж погиб в первые дни войны, никому никакой информации не передаю, что всего лишь несчастная одинокая женщина.

В это время немецкие автоматчики обшарили каждый уголок, каждую щель в избе, но ничего подозрительного они не нашли. Я больше всего боялась, что они найдут лаз из погреба в лес. Тогда мне, моей матери и сыну будет конец — повесят на виселицах, водруженных на хуторском майдане. Не нашли.

Меня подняли, поставили лицом к стенке, проходя мимо меня, каждый фриц норовил пощупать меня в мягкое место и смачно гоготал. Офицер приказал автоматчикам отвести мою маму в жандармерию. Он поднял на руки ревущего ребенка, брезгливо передал его высокому очкастому автоматчику, рявкнул, чтобы тот тоже вышел и в дом никого не впускал, пока он, их командир, не прикажет.

Я умоляла, просила офицера, не трогать моего сына, дать возможность его накормить, одеть. Когда верзила с моим плачущим сыном направился к выходу, я вскрикнула, потянулась за сыном, вцепилась в него. Но вдруг я сверху вниз по шее получила увесистый кулак, в глазах потемнело, я упала на пол. Я помню, как офицер переворачивал меня на спину, как набросился на меня, впопыхах, тяжело дыша, запутываясь в каких-то застежках, стягивал с себя шаровары и стал меня насиловать Перед моими глазами завертели темные круги, свет в моих глазах померк, меня затянула в себя черная дыра…

Когда я очнулась, первое что почувствовала, так это тяжелого фрица, ритмично двигающегося надо мной, и гнилой, противный запах, исходящий из его рта. С балкона больше не слышны были плачи моего сына. Я подумала: «А вдруг, если они его вместе с мамой убили на майдане!» Я заревела:

— Пустите меня к моему сыну, проклятые фашисты! Пустите! — я, теряя самообладание, напала на фрица, укусила его за щеку и перевернулась. Вскочила, быстро надела на себя сарафан и метнулась к дверям. Офицер за моей спиной заорал:

— Солдат, держи ее, держи! Не выпускай партизанку!

Я успела выскочить на балкон, поднять на руки, завернутого на полу в солдатской шинели, моего сына и прижать его к моей груди. Но удар, нанесенный кованным офицерским ботинком в спину, отбросил меня и сына так сильно, что я ударилась головой в стену. Я почувствовала на лице кровь.

— Ты, партизанская сука, подняла руку на офицера рейха! — узкими когтистыми клешнями вцепился мне в подбородок и приподнял меня за голову. — За что получишь наказание! Не проявишь ко мне любезность дамы, будешь сопротивляться, кусаться, отдам на растерзание роте голодных солдат! Я, кажется, выразился на понятном тебе языке?