Злоключения добродетели - Браиловская Элина. Страница 11

Но все это произойдет позже, а сейчас вернемся назад, чтобы узнать, как жестоко я была наказана за то, что не пожелала участвовать в ужасном злодействе и пыталась разоблачить его.

Когда мы встали из-за стола, маркиз заговорил со мной с подчеркнутой холодностью:

«Нам нужно поговорить, Софи; я нашел более верное средство для осуществления моих планов, хотелось бы обсудить детали. Но я опасаюсь слишком часто бывать у тебя в комнате, я боюсь, что это все заметят. Лучше мы с тобой прогуляемся, и по дороге я изложу свои соображения. Жди меня ровно в пять часов у выхода из парка».

Тогда я была еще настолько доверчива и простодушна, что ни тени сомнения не закралось в мое сердце; казалось, ничто не предвещало ужасной расплаты, которая меня ожидала. Я была твердо уверена в сохранении нашего с графиней уговора в секрете и никак не предполагала, что маркиз сумеет его раскрыть. Но все же у меня были дурные предчувствия. Один из наших трагических поэтов утверждал, что клятвопреступление служит добродетели, если наказывает злодеяние; тем не менее, нарушение клятвы всегда претит душе чувствительной, которая вынуждена прибегнуть к его помощи, поэтому роль, которую я на себя взяла, несколько смущала меня. Однако воспоминания о гнусных замыслах маркиза и его жестокости быстро разогнали мои сомнения.

Маркиз подошел ко мне и заговорил в своей обычной шутливо-светской манере. Мы прогуливались по лесу, он смеялся и острил, как в лучшие времена. Когда я пыталась прояснить предмет нашего разговора и узнать, для чего он меня пригласил, маркиз попросил не торопить события: пока мы еще не в безопасном месте и нас могут обнаружить. Незаметно мы оказались у того самого кустарника и толстого дуба, где произошла наша первая встреча. Я невольно содрогнулась, ощутив неотвратимость моей несчастливой судьбы. Можете представить мой страх, когда у рокового дуба, где я уже получила один жестокий урок, разглядела троих юных фаворитов маркиза. Увидев нас, они вскочили, побросав на траву веревки, хлысты и всякие приспособления, отчего меня охватил еще больший ужас. Тут маркиз, не стесняясь в выражениях, обратился ко мне со всей возможной грубостью.

«Смотри, дрянь, – он говорил тихо, чтобы никто, кроме меня, не мог его услышать, – узнаешь ли ты этот кустарник, из которого я тебя вытащил, словно дикого зверя, и даровал тебе жизнь, хотя ты ее не заслуживаешь? Видишь дерево, к которому я грозился снова привести тебя, если ты когда-нибудь дашь мне повод раскаяться в моей доброте? Как ты посмела предать, почему не оказала мне услугу, о которой я просил, почему предпочла меня моей матери, или, может, ты считала, что служишь добродетели, ставя на карту честь и свободу того, кому обязана жизнью? Почему из двух преступлений, на которые толкала тебя жизнь, ты выбрала самое гнусное? Ты должна была отказать мне в том, о чем я просил тебя, а не давать мнимое согласие, дабы совершить предательство».

И маркиз рассказал, как перехватил депешу у гонца, а также о догадках и подозрениях, которые его к этому побудили.

«Итак, чего ты добилась своей ложью, презренная тварь? – продолжал маркиз. – Ты рисковала жизнью, не сумев при этом сберечь жизнь моей матери. Удар уже нанесен, и, надеюсь, в скором времени мои старания увенчаются успехом. Но я считаю необходимым наказать тебя и преподать тебе урок: путь добродетели не всегда оказывается праведным, есть ситуации, когда соучастие в преступлении предпочтительней доноса. Зная меня, как никто другой, ты все же посмела мною играть? На что ты надеялась – на жалость, которая незнакома моему сердцу, если это не касается как-то моих удовольствий. Или, может, на религиозные чувства, которые я всегда попирал ногами? Что, по-твоему, могло меня удержать? Или ты втайне рассчитывала на свои прелести? – добавил он издевательским тоном. – Ну, что же, сейчас я продемонстрирую тебе, как эти самые прелести, обнаженные насколько это возможно, послужат тому, чтобы получше разжечь мою жажду мести».

И, не давая мне времени на ответ, он без малейшего сочувствия к моим слезам крепко схватил меня за руку и потащил к своим спутникам.

«Вот она, – сказал он, – та самая мерзавка, которая задумала отравить мою мать и наверняка уже совершила это ужасное злодейство, несмотря на все мои попытки его предотвратить. Надо бы отдать ее в руки правосудия, но тогда ее лишат жизни, а я хочу, чтобы она осталась жива и подольше помучилась. Ну-ка, ребята, разденьте ее, да поживей, и привяжите к дубу, а уж я-то покараю ее так, как она этого заслуживает».

Приказ был немедленно исполнен. Мне заткнули рот платком и плотно привязали к дереву, стянув веревками плечи и ноги, оставив все тело открытым, чтобы ничто не могло защитить его от ударов, которые ему предстояло вынести. Маркиз был удивительно возбужден, он схватил хлыст, но, прежде чем ударить, жестокий мучитель хотел насладиться моими страданиями. Он любовался зрелищем моих слез, стыдом и страхом, исказившими мое лицо. После этого он отошел на три шага, встал сзади, и в то же мгновенье я ощутила мощные удары, в которые он вложил все силы; боль пронзила меня от спины до ног. Мой палач на минуту остановился и грубо ощупал все, что было исхлестано... Я не расслышала, что он шепнул одному из фаворитов, но мне тут же накрыли голову платком, чтобы я не могла видеть их действий. За моей спиной началась какая-то возня, для меня это была короткая передышка перед очередной кровавой пыткой, предназначенной мне судьбой.

«Да, вот так, очень хорошо», – произнес маркиз, и, прежде чем я расслышала его непонятные слова, удары посыпались с новой силой. Потом была еще одна остановка, наглые руки снова трогали мое истерзанное тело; заговорили тише... Один из юношей внятно произнес: «Может, мне лучше стать так?» На эти неясные для меня слова маркиз ответил: «Ближе, ближе...» Затем последовал третий натиск, еще более жестокий, чем предыдущий, во время которого де Брессак два или три раза повторял вперемежку со страшными ругательствами:

«Отойдите же, отойдите все, разве вы не видите, я хочу, чтобы она умерла от моей собственной руки».

Эти слова, произнесенные со злобной яростью, завершили неслыханное истязание, затем сообщники несколько минут тихо переговаривались, послышались новые движения, и я почувствовала, что меня отвязывают. Взглянув на кровь, которой была забрызгана вся трава вокруг, я очнулась от беспамятства. Маркиз был один, его помощники исчезли.

«Ну что, потаскуха, – он смотрел на меня с нескрываемым безразличием, потеряв всякий интерес ко мне, как это бывает после накала страстей, – не кажется ли тебе, что добродетель обходится тебе слишком дорого, и вместо пенсиона в две тысячи экю ты заработала сто ударов хлыста?»

Я упала у подножия дерева в обморочном состоянии; но этот негодяй, не удовлетворенный жестокостями, которым он только что предавался, воодушевленный зрелищем моих мучений, стал топтать меня ногами, чуть не раздавив мое горло.

«Я проявляю необыкновенную доброту, сохраняя тебе жизнь, – повторял он снова и снова, – остерегайся же вновь злоупотребить моими благодеяниями».

Он приказал мне подняться и одеться. Я была вся в крови, и, чтобы не запятнать ею свою одежду – единственное, что у меня оставалось, – я машинально собирала ее, стараясь вытереться о траву. Тем временем маркиз прогуливался взад-вперед, занятый скорее собственными мыслями, чем моей персоной. Из-за кровоточащих ран и нестерпимой боли, мучившей мое опухшее от побоев тело, само одевание стало для меня почти невозможным, а этот страшный человек, с которым меня столкнула судьба, это чудовище, повергшее меня в ужасное состояние, тот, за кого несколько дней назад я отдала бы жизнь, не испытывал ко мне ни малейшего сострадания и даже не подумал предложить мне помощь; он подошел ко мне только тогда, когда я уже была готова.

«Ступайте куда хотите, – сказал он, – у вас в кармане должны остаться деньги, я не собираюсь их отнимать, однако предупреждаю вас: остерегайтесь появляться у меня в замке, а также в Париже. Имейте в виду, я вас публично объявлю убийцей моей матери. Если она еще не испустила дух, я сделаю так, что она унесет это известие с собой в могилу. Об этом узнает весь дом. Я отдам вас в руки правосудия. Париж тем более для вас закрыт, поскольку ваше первое дело, которое вы полагали законченным, было только замято, помните об этом. Вас уверили, что его больше не существует, но это обман. Указ не вступил в силу. Вас держали в неведении, чтобы посмотреть, как вы будете себя вести. Итак, сейчас на вашем счету два судебных процесса, и, помимо презренного ростовщика, вы получили нового врага – человека могущественного и богатого, который не остановится ни перед чем и будет вас преследовать до самого ада, если вы своими жалобами и клеветой не сумеете уберечь жизнь, которую он намерен вам сохранить».