Дама полусвета (Душа так просится к тебе) - Туманова Анастасия. Страница 46

– Дмитрич, как же она на тебя смотрела… – вполголоса произнес Северьян. – Из меня и то чуть слезу не вышибло.

– Кто – Ирэн?..

– Да Софья же! – рассердился Северьян. – Эка не вовремя-то Ирина Станиславна влезли! Еще б чуть-чуть – и плюнула бы наша Софья Николавна на своего купца! И с нами бы укатила! Эх, ну вот завсегда это бабьё невпопад сунется!

Черменский ничего не сказал. Молча они покинули разгромленный ресторан, прошли мимо сгрудившихся у извозчичьих саней и о чем-то тихо спорящих цыган, пересекли Большую Грузинку, свернули на Садовую, и только на пустой, призрачно освещенной голубыми фонарями Тверской Северьян вдруг вспомнил:

– Дмитрич, а что ты ей говорил, Софье-то? Ну, когда она у тебя в охапке ревела, а ты ей кровянку вытирал?

– Я говорил, что люблю ее, – равнодушно, словно думая о другом, ответил Черменский.

Северьян осторожно посмотрел на его неподвижное лицо с уже взбухшим возле глаза багровым синяком, почесал затылок, неуверенно спросил:

– А она-то… что она тебе сказала? Ведь говорила чего-то, я видел!

Владимир не ответил. Северьян не рискнул спрашивать еще раз, и до самой Остоженки они шли молча.

– Матушка-заступница!!! – закричала Марфа, когда в проеме открытой двери показалось бледное, усталое, разбитое в кровь лицо Софьи. – Пресвятая Богородица, да что же это такое?! Где?! Где эта сволочь проклятая, да я сейчас, я ему!..

– Марфа, это не он, – торопливо произнесла Софья, опираясь плечом о косяк.

– А кто?!!

– Я сама… Я влезла в драку… Марфа, ради бога, я не могу уже говорить, я устала, у меня болит голова… Я сейчас поеду ночевать к Ане, здесь совсем рядом, я не отпускала извозчика. Там, в санях, Федор, он у меня заснул по дороге, я не могу его поднять, помоги… Да оденься!

– Ничего, небось не застыну! – Марфа в одной рубашке, босиком выскочила на заваленное снегом крыльцо. – А вы сами-то отчего раздетые? Салоп где? Платок где?! Это вы так от самых Грузин ехали?!

– Да… – растерянно проговорила Софья, только сейчас заметив, что на ней поверх черного, уже заиндевевшего платья нет ничего. – Боже мой…

– О-о-о, я ему завтра… Пусть только, сукин сын, проспится… – Марфа ловко, по-медвежьи переваливалась по сугробам к черневшим у забора саням, из которых доносился чудовищный храп. – Софья Николавна, я сама управлюсь, а вы сей же минут домой! Оденьтесь! Чаю выпейте! А там посмотрим, куда вам ночевать ехать! Да я лучше этого кромешника под забором замерзать оставлю, чем вас куда-то отпущу!

Не слушая ее, Софья сдернула с гвоздя старый Марфин полушубок и ковровый платок, оделась и быстро вышла из дома. Через четверть часа она была в Столешниковом переулке и звонила в дверь сестры. А еще через несколько минут лежала на кровати, запрокинув лицо с закрытыми глазами, горничная снимала с нее промерзшие насквозь валенки, а встревоженная, едва сдерживающая слезы Анна в кое-как запахнутом пеньюаре отрывисто говорила заспанной кухарке:

– Фекла, у нее сильный жар, достань липового цвету, приготовь обтирание, завтра нужно будет послать за доктором… Боже мой, боже, что же могло случиться?! Бедная моя, бедная, зачем… Будь она проклята, эта наша жизнь!..

На следующий день, ближе к двенадцати, Владимир Черменский стоял на крыльце дома графини Анны Грешневой. На звонок прибежала горничная и, узнав гостя, с ужасом уставилась на его синяки, за ночь приобретшие богатейшую палитру багрово-желто-сизых тонов.

– Господи, Владимир Дмитрич, да вас-то где угораздило?!

– Даша, доложи обо мне графине, – не отвечая, попросил Черменский. Час назад Северьян всеми силами отговаривал его наносить визит Грешневым, уверяя, что с такой физиономией Владимиру даже не дойти до Столешникова переулка: еще на Тверской заберет полиция. Черменский не послушался, но извозчика, чтобы не нервировать служителей правопорядка, однако же взял.

Горничная вернулась спустя пять минут, растерянная и смущенная.

– Владимир Дмитрич, барыня передали, что не принимают… и что вам навовсе от дома отказано. Уж простите, как есть говорю.

Черменский кивнул, ничуть не удивившись. Спокойно сел в кресло у стены и сказал Даше, что он с места не двинется, пока графиня не соблаговолит его принять. Горничная, ахнув, кинулась докладывать.

Ждал Черменский недолго: через несколько минут в приемную, шурша платьем, быстрыми шагами вошла графиня Грешнева.

– Господин Черменский, я, кажется, достаточно ясно дала понять… О-о-о, бо-о-оже, Володя, что с вами?!

– То же, что и с Софьей Николаевной, – с легкой досадой ответил Черменский, вставая и не решаясь привычно поцеловать графине руку. – Я, собственно, приехал справиться о ее здоровье и…

– Как вам не стыдно?! – взвилась Анна. – Соня приехала ко мне в три часа ночи, одна, насквозь промерзшая, в жару, с разбитым лицом, в слезах! Упала в постель, ничего не объяснив, у нее сразу началась горячка, она прометалась всю ночь, я опасалась за ее рассудок! Час назад был доктор, уверяет, что это нервное, да еще сильнейшая простуда! Соня в бреду, постоянно повторяет ваше имя! Я кое-как поняла, что вчера она была с вами, это так? Да или нет?! Как вы могли отпустить ее одну в таком состоянии?! Что это за побоище у Осетрова, в котором вы вместе приняли участие? О Сониной премьере уже и речи быть не может! Я лишь час назад послала в театр человека известить о ее нездоровье, а газеты уже пишут всякий вздор! Что вы натворили вчера? Почему об этом уже пишет «Московский листок» и мне прислуга рассказывает подробности?! Боже, Владимир Дмитрич, я не ожидала от вас!..

Черменский слушал эту обвинительную речь молча, все больше и больше темнея лицом. Под конец он перебил Анну самым невежливым образом, встав и потребовав сию минуту утренний номер «Московского листка». Графиня принесла его из комнаты, брезгливо держа двумя пальцами, и Владимир, забыв поблагодарить, развернул смятую газету.

Заметка Ирэн шла на первой полосе и называлась «Битва в Грузинах».

«С глубокой грустью редакция уведомляет москвичей, что так долго ожидаемая премьера «Евгения Онегина» в Большом Императорском театре не состоится. Причина этому весьма тривиальная: исполнительница партии Татьяны госпожа Грешнева была очень занята накануне премьеры, и отнюдь не шлифовкой очаровательных нот своего верхнего регистра. Известный в Москве костромской купец первой гильдии Федор Мартемьянов в течение недели развлекал собственную персону цыганским искусством, которым так знаменит ресторан Осетрова в Грузинах. Госпожа Грешнева, которая уже несколько лет является сердечной привязанностью господина Мартемьянова, напрасно ждала его в эти дни у домашнего очага и в конце концов…»

Далее на половине полосы спокойным, чуть ироничным, так хорошо знакомым Владимиру стилем было изящно изложено во всех подробностях вчерашнее происшествие у Осетрова. Ирэн даже указала полностью фамилии, чего, как правило, не делала, если ее об этом не просили, и только своего имени Черменский в статье не нашел. Подписан сей опус был традиционно: «Поручик Герман».

– Какая гадость, как это отвратительно! – отрывисто произнесла Анна, глядя через плечо Черменского на газетные строчки. – Что Соня могла сделать автору заметки? С какой стати он называет ее здесь «сердечной привязанностью» и «интимной знакомой» этого разбойника?! Да, все правда, мне ли не знать, но отчего такое злое, такое беспардонное вмешательство в частную жизнь?.. Неужели Мартемьянов ее избил?! Откуда все так быстро стало известно? Владимир, вы можете объяснить мне хоть что-нибудь? Этот фарс подписан неким поручиком Германом, но я в жизни не поверю, что мужчина способен на подобную мерзость! Такое только нашей сестре под силу… Соня все время зовет вас. Вы были вчера там, с ней? Как вы могли допустить это?

– Простите меня, графиня, – не поднимая глаз, проговорил Черменский. – Я действительно был там. И… наверное, мог не допустить, но… Случилось то, что случилось, и виноват в значительной степени я.