Закон обратного волшебства - Устинова Татьяна Витальевна. Страница 12
– Ты где?
– Я еще в салоне, Валя, но я почти освободилась, – и короткий взгляд в зеркало на мастерицу. Та кивнула, подтверждая – да, да! – и опять взялась за пряди.
– Я уже на Тверской, – сказал он недовольно, словно нащупав привычный тон после ее ошибки.
Он ревновал ее к Илье – или делал вид, что ревнует, Мика точно не знала.
С ним она ничего не знала точно.
– Я на Тверской, ты закончишь и приходи во «Французскую кофейню». Кофейку попьем. Мне есть что тебе сказать.
– Что?! – вскрикнула она, и мастерица опять глянула – на этот раз изумленно. – Что? – повторила Мика потише. – Что случилось?
– Ничего, – помедлив, сказал он, и из-за того, что он медлил, из-за этой секундочки Мика поняла – случилось. – Давай заканчивай, и я все тебе расскажу.
– Валя, скажи мне сейчас.
– Я за рулем, и я не люблю разговаривать наспех.
О да, это она знала! Он готов был всю душу из нее вынуть, но не «разговаривать наспех»! У него были «принципы», которых он железно придерживался. И могло происходить все, что угодно, он никогда не станет их нарушать. Даже если она рыдала и умоляла, а бывало и такое!..
Почему-то после разговоров с ним ей иногда становилось стыдно, хотя ничего такого он не говорил. И после секса с ним ей тоже было стыдно. И хотелось скорее в ванную, хотя бы для того, чтобы остаться одной, посмотреться в зеркало и увидеть в нем… себя.
Это она. Опять она. Ничего страшного.
Мика убеждала себя, что должна любить его, и старалась изо всех сил – как будто выполняла порученную работу.
Кем? Зачем?..
Что за работа?..
– Валечка, я сейчас освобожусь, но все же скажи мне, что случилось?
– Не надо на меня давить, – моментально ответил он. – Что за привычка!.. Если твой муж был кретином, это не означает, что и я кретин!
Мике захотелось сказать, что Илья вовсе не кретин, просто он… другой, но она благоразумно промолчала.
– И не доставай меня! Ты же знаешь, что я…
– Ты не любишь разговаривать наспех, – быстро закончила она, – но все-таки скажи мне, ничего страшного?
– Приходи в кофейню, – ответил он сухо, – там и поговорим. И вообще, что за манера таскаться в эти салоны?!
Она вздохнула.
– Мне хочется тебе нравиться, – это было сказано с попыткой кокетства и потому, должно быть, прозвучало так глупо.
Он пробормотал что-то в том смысле, что ему и так все нравится, и повесил трубку.
Мика нажала кнопку на своем телефоне, посмотрела и осторожно подышала в окошко. А потом протерла его пальцем.
Ну почему все так трудно? В чем она виновата?!
Едва освободившись от Ильи, она угодила в ловушку, да еще какую!
Ловушка, расставленная на волка, прихлопнула синицу так сильно, что почти переломила ей хребет. Она не готова, она слабая, нежная, она в Дворянское собрание хочет или в «Царское село»!
– Марин, затылок начешем или так оставим? Так поживее, но если нужно, чтобы держалось…
Мика посмотрела так и эдак.
– Оставим, – решила она. Пряди разлетались, как будто она родилась с такими, а не просидела полдня в парикмахерской!
Господи, что случилось? Что могло случиться, ведь Валя в прошлый раз сказал, что время пока есть!
Времени осталось мало, вспомнилось ей из песенки, время говорит: «Скорей!»
Она заплатила по счету – золотой кредитной карточкой, разумеется, – прибавила мастерице на чай, не слишком много, примерно столько, сколько составляла месячная «базовая» пенсия. Об этой самой пенсии Мика только вчера услышала по телевизору.
На Тверской была толкотня – вот никогда она не знала, куда бегут все эти люди, чего им не сидится дома! Она, Мика, ни за что не стала бы просто так шататься по улице, она всегда была домоседкой. Что может быть лучше уютного и чистого простора, своего собственного, ограниченного только светлыми стенами, с маленькими, частными, уютными делами. Свежий номер дамского журнала, итальянский кофе в плотном пакете – как только открываешь пакет, запах вырывается наружу, освежает голову, обдает радостным предвкушением. Кремовый диван, лэптоп с видом Швейцарских Альп на мониторе, стеклянный стол и пепельница с серебряной крышечкой, и салфетка в кольце, и сухое печенье в вазочке. Любимые книги, уютные домашние туфли – никаких тапок Мика не признавала, боже сохрани! Как и ее мать, она ненавидела всякую бытовую распущенность, которую обожал ее бывший муженек.
Он-то как раз валялся на раритетных чипендейловских диванах в старых джинсах, вытянутых майках и босиком! Еще он курил и совал свои бычки во все пепельницы, которые только попадались ему по дороге, и Мика ходила за ним и собирала их – она ненавидела окурки! А у него была странная идея относительно того, что ему должно быть… удобно! Удобно, черт возьми!
Мика пыталась внушить ему, что прежде всего должно быть прилично, а уж потом удобно, но он и слушать не желал. Он пил кофе из бульонных кружек, не разрешал выбросить ни одну свою старую майку и однажды выгнал домработницу Люсю, которая попыталась навести порядок у него в кабинете!
Люся рыдала, Мика ее утешала, подносила валокордин, валерьянку и нашатырный спирт – она видела в кино, что именно так нужно приводить в чувство тонкие натуры, впавшие в истерику. Ее муженек равнодушно курил.
«Илюша, – говорила Мика, прислушиваясь к рыданиям домработницы, – ну разве так можно? Она же хотела тебе помочь разобраться! Ну за что ты на нее накричал?»
«За то, что она копалась в моих вещах, а я этого терпеть не могу», – ответствовал ее бесчувственный во всех отношениях муж.
«Но ведь там у тебя… ужасно. Беспорядок, Илюша! Как же ты не понимаешь?!»
«Но ведь это мой собственный беспорядок. Мне он подходит. А она выбросила мою любимую пепельницу!»
Эту пепельницу Мика тоже ненавидела. Она была сделана из глины и представляла собой точную копию открытой консервной банки. Бок этой шедевральной пепельницы украшала надпись «Бычки в томате». Мика ненавидела ее лютой ненавистью и в конце концов выкинула, но не могла признаться, что это она, а не Люся!
«Илюша, мы ее случайно разбили, а не выкинули!»
«Не надо было вообще ничего трогать в моей комнате. Я просил сто раз. Если она опять полезет, я опять буду орать, предупреди ее сразу!»
Люся услыхала и наддала, а муж встал и пинком ноги захлопнул дверь в комнату, где оскорбленная домработница старательно выводила свои рулады.
Мика, отчаявшись уладить этот чудовищный семейный скандал – а она искренне верила, что это и есть скандал, и именно такими они и бывают, скандалы, – произнесла тихо и укоризненно:
«Ты просто совсем не умеешь ценить заботу».
«Я умею. Но если кому-то что-то не нравится в моей комнате, то вряд ли я могу с этим что-то поделать!»
Разболтал в бульонной кружке гадкий растворимый кофе, выложил туда полбанки сгущенки – ужас, ужас! – ушел и закрыл за собой дверь.
А поначалу Мика верила, что ей удастся его… очеловечить. Улучшить. «Поднять до себя», как говорили в ее семье. Но он решительно не хотел «подниматься», и с некоторых пор она вдруг обнаружила, что он на самом деле считает, что и так хорош! Он, который думал, что форсмажор – это гитарный аккорд, который считал, что Сенека вел «Клуб путешественников», и спотыкался на слове «визуальный»!
Пепельницу – точную копию уничтоженной – ему вскоре привезли дальние деловые партнеры из Киева. Еще они привезли «Горiлку з пэрцем», шмат розового сала, обложенный чесноком и завернутый в чистую марлицу, несколько головок синего лука и «кильце» деревенской кровяной колбасы. Вся эта красота внутри идеально чистой прохлады просторного европейского щегольского холодильника несколько дней отравляла Мике жизнь. Она физически страдала, когда открывала сладко чмокающую дверцу и первым делом натыкалась на марлицу с салом! Ей казалось, что ее йогурт пропах кровяной колбасой, а пророщенные бобы провоняли синим луком!
Илья ничего не замечал – отрезал себе толстенный кусок черного хлеба, укладывал на него сало и сверху несколько колечек лука, наливал стопку ледяной «горiлки», весело опрокидывал ее в себя и заедал хлебом и салом, жевал идеальными ровными зубами. Он никогда не увлекался стоматологами, но зубы у него были потрясающие – ровные, белые, один к одному. И это слегка обижало Мику, которая вложила в идеальность своих зубов небольшое состояние и постоянно продолжала вкладывать.