Маршал Советского Союза - Ланцов Михаил Алексеевич. Страница 11

– Не желаешь прогуляться? Мне хотелось бы с тобой поговорить.

– Так давай поговорим в комнате. Жена нам не помешает.

– В комнате? – удивленно переспросил Иероним Петрович глядя на невозмутимое лицо Тухачевского. – Ты серьезно? – Он не верил своим ушам. В квартире наверняка все прослушивали, и такое поведение старого товарища казалось диким.

– А чего нам бояться? – усмехнулся Тухачевский. Его холодный, твердый взгляд говорил о многом, как и фраза. «Действительно, чего бояться? Ведь все и так уже вскрылось…» – пронеслось в голове у Уборевича, и он, криво улыбнувшись, принялся раздеваться.

– Что происходит? – смотря прямо в глаза, спросил Уборевич, когда они прошли в комнату и остались там одни.

– Тебя что-то конкретное волнует? – невозмутимо ответил Тухачевский с холодом в глазах.

– Да, черт побери. Волнует. – Слегка дал волю чувствам Иероним Петрович. – Что с тобой происходит? Ты разве не знаешь, что у меня часть подчиненных взяли? Военная прокуратура производит проверки по факту хищений и растраты. Пока уголовные статьи, но ты не хуже меня знаешь, чем все это закончится. Ведь ничто не предвещало этих проверок. Что за чертовщина творится?!

– Сначала твоя очередь ответить, – все так же спокойно сказал Михаил Николаевич.

– Что?!

– Кто?

– Что кто? – немного опешил Уборевич.

– Ты все отлично понимаешь, – поиграл желваками Тухачевский, наблюдая за тем, как остывал Уборевич. – Ну? – Пришлось ждать около минуты, играя в молчанку с Иеронимом Петровичем, пока тот не произнес:

– Роберт [5].

– Почему?

– Он испугался. Мы все испугались. Ты ведь так изменился. Да еще этот непонятный разговор со Сталиным и Ворошиловым. У нас был повод усомниться в тебе. И сейчас сомнения никуда не делись, – со вполне прозрачным намеком произнес Уборевич.

– Почему же вы не довели дело до конца? Испугались?

– Да нет, – произнес Иероним Петрович. – Ведь про тебя в передовицах писали. Герой. Просто храбрый портняжка [6], – усмехнулся комкор [7]. – Да еще лежишь ты в госпитале под усиленной охраной НКВД, а все центральное управление расследует громкое покушение. Мы похожи на самоубийц? – Уборевич немного помолчал. – Ты что, правда, их всех сам положил?

– Наверное. Скоротечная перестрелка. Они глупо подставились, а я догадался, кто они и зачем пришли, поэтому начал стрелять первым. Но меня все-таки зацепило несколько раз. Почти сомлел. Сколько их оставалось – не видел, было темно. Последнее, что я запомнил перед потерей сознания, стал взрыв моей ловушки – гранаты, которую я привязал над дверью. Примитивно, конечно, но эти лоси попались. Трое успели заскочить в комнату, так что им ударило в затылки. Головы в труху. Еще кто-то был за ними, но я не разобрал. Самого оглушило.

– За такой бой тебя к ордену нужно представить, – криво усмехнулся Уборевич.

– Какой такой? – глядя исподлобья, спросил Тухачевский, смерив собеседника очень нехорошим взглядом, а перьевая ручка, которую он до того крутил в руке замерла, да так, что Уборевич побледнел, поняв, чем может кончиться разговор.

– Миша…

– Что Миша? – тихо произнес Тухачевский таким голосом, от которого у Иеронима Петровича по спине пробежали мурашки. – Вы пытались меня убить, и теперь ты нагло приходишь в мой дом, чтобы что-то там выяснить? – сказал Михаил Николаевич и несколько минут закладывал такие трехэтажные конструкции на русском командном, что Иероним Петрович только диву давался, обычно не замечая за своим командиром подобных оборотов. – И чего теперь вы от меня хотите? – Михаил Николаевич был в неподдельной ярости, холодной и предельно опасной. Иерониму Петровичу стало страшно, искренне и неподдельно, потому как он кожей чувствовал – Тухачевский не шутил.

– Роберт вчера застрелился, – тихо произнес Уборевич, как загипнотизированный смотря на кончик перьевой ручки.

– Что? – переспросил озадаченный Тухачевский. Но спустя несколько секунд усмехнулся. – Он не забыл сделать себе контрольный выстрел в голову?

– Он с него и начал, – ответил Уборевич, вытирая предательски выступивший пот на висках.

– Заметаете следы?

– Ситуация изменилась, и я это отлично понимаю. – Иероним Петрович сделал дрожащий вздох. – Кто ты вообще такой? Тебя как будто подменили.

– Как ты заметил, смерти я не боюсь, – с легкой усмешкой сказал Михаил Николаевич.

– Верю, – кивнул комкор. – Но кто ты?

– Кто я?

– Да.

– Интересный вопрос, – хмыкнул маршал. – Вариант с Михаилом Николаевичем Тухачевским тебя не устраивает?

– Не думаю. Ты слишком изменился. Весь. Привычки. Мимика. Обороты речи. Движения.

– Тебе… вам не нравится, что я стал вести себя неправильно? Потерял интерес к делу?

– Именно.

– Но понять, почему я стал так себя вести, вы не можете?

– В точку, – кивнул Уборевич. – Объяснишь? В подмену я не верю, уже несколько раз все перепроверили. Тогда что?

– Про болезнь мою, как я понимаю, вы справки уже наводили.

– Конечно. Странное дело. Врачи сказали, что никаких предпосылок не было. У здоровых мужчин сердце просто так не останавливается. Тем более два раза подряд.

– И что, своих выводов не последовало?

– Последовали, но мы тебя хотели спросить. Зачем выдумывать?

– Все банально и просто. Я всего лишь перенервничал. Только очень сильно. Когда собрал кусочки мозаики в непротиворечивую картину, то так разволновался, что чуть ума не лишился. – Тухачевский усмехнулся. – Не понимаешь?

– Нет. Поясни. Что случилось? – произнес Уборевич. Михаил Николаевич бросил на стол перьевую ручку и, смотря прямо в глаза Иерониму Петровичу, сказал:

– Эта помесь горного козла с ослиной мочой… – Тухачевский поджал губы, демонстрируя лицом высочайшее отвращение к тому, о ком приходилось говорить, – решил принести нас в жертву. Всех нас. И меня, и тебя, и всех наших близких, и весь наш народ.

– Не понимаю. Ты о чем?

– Путч ну или, если хочешь, военный переворот не мог быть успешным изначально… – сказал Михаил Николаевич и, отвернувшись к окну, разразился большим, долгим и непростым монологом. Пришлось больше получаса выкладывать перед тяжело сопящим Иеронимом Петровичем детали и увязывать их в единую и непротиворечивую картину. Конечно, было несколько неловко из-за того, что он стоял к Уборевичу спиной, но, во-первых, в окне он прекрасно отражался, а во-вторых, тому не было никакого резона нападать. Ему еще жизнь любимой дочери нужно как-то спасать, а не глупости вытворять. К тому же Михаил Николаевич был уверен в том, что Уборевич прекрасно понимает, что комната прослушивается. Риск, конечно, был, но оно того стоило. Повернуться спиной к смертельной опасности – не самый простой шаг, да еще сохраняя такое спокойствие. На первый взгляд выглядит беспечностью, но Уборевич прекрасно знал, что кем-кем, а беспечным человеком маршал не был. Так что, именно эта поза лучше всего подходила для доведения до Иеронима Петровича большого пакета сведений в психологически сложной обстановке. Но зато, когда Тухачевский закончил и обернулся, на Уборевича было больно смотреть – он был практически раздавлен. – Ты удовлетворен?

– Д-да… – сдавленно произнес тот. – Но что нам делать теперь? Он все знает. Шансов на успех нет, а мы… живые трупы.

– Не дергаться. Вряд ли нам дадут второй шанс. Не заслужили. – Иероним закрыл глаза и потер переносицу. Его самочувствие серьезно ухудшилось. Стало душно и жарко.

– Ты считаешь, что у нас нет других вариантов?

– Да, я так считаю, – спокойно и уверенно произнес Тухачевский. – Мы уже столько всего натворили, что нужно дать людям товарища Сталина сделать свое дело и не усугублять обстановку. Тем более что мы с тобой солдаты и должны быть готовы отдать свою жизнь во славу своей Родины. Не бледней так, – скривился Михаил Николаевич. – Лучше займись наведением порядка в делах. Их после расстрела кому-то принимать придется. Давай хотя бы напоследок гадить своим не будем.