Изгнанник - Петровичев Антон. Страница 3

– Кричи-кричи, – прошипела мачеха. – Громче кричи, хрен тебя кто услышит.

Ну конечно, подумал Саша, она включила шумоизоляцию всего дома. Хоть обкричись, никто не придет… Мачеха нанесла еще один удар, и Саша рухнул в спасительную темноту.

Итак, он заперт в чулане, а на теле живого места нет, словно он превратился в сгусток пульсирующей боли. Саша дотронулся до носа, и боль вспыхнула яркой белой звездой с острыми лучами. Отец придет с работы и отведет Сашу в клинику, а когда они вернутся домой, то этой дряни тут уже не будет. Уволокут ее в участок, в камеру, будет знать свое место…

Саша глухо застонал и едва не рассмеялся от внезапного понимания, что никогда ничего такого не случится. Мачеха для этого слишком умна. Она наверняка давным-давно приготовила для отца совершенно правдоподобную историю, в которой кругом виноват один только Саша, а она, как обычно, была к нему очень добра, стараясь подружиться с сиротой и заменить ему мать. А отец, который в последнее время и так не слишком ласков со старшим сыном, будет полностью на ее стороне. Кадетский корпус первой Гвардии, о котором Максим Торнвальд обмолвился пару дней назад и о жестоких порядках в котором ходили самые невероятные слухи, станет для Саши новым домом, а в его прежней комнате поселят новорожденных близнецов. Все.

Серые лучи скользили по завалу вещей в чулане. Вот удочка, которую Саше подарил дедушка, вот дряхлый плюшевый медведь с одним глазом, с которым еще отец играл, вот складной мангал для поездок на природу, а вот рукоять старинного топора, которым прадед, предпочитавший столице пасторальную сельскую жизнь, рубил дрова для камина… Мачеха не знала, что в чулане есть топор. А Саша знал.

…потом он почувствовал озноб и, выронив из ослабевшей руки окровавленный топор, соскользнул на ковер и съежился, пытаясь удержать тепло. Накатившая волна одиночества и пустоты была тяжелой и душной, словно ватное одеяло; Саша провел ладонью по щеке, смахивая слезы, и произнес:

– Телефон. Связь с полицией.

Раздался мелодичный звон соединения, и в комнате прозвучал уверенный мужской голос:

– Лейтенант Петренко, дежурная часть, слушаю вас.

– Меня зовут Саша Торнвальд, – промолвил Саша и не услышал себя. – Васильевский остров, шестая линия, дом восемь. Приезжайте, пожалуйста, поскорее.

– Что случилось, сынок? – встревоженно спросил лейтенант. Саша шмыгнул носом и ответил:

– Приезжайте скорее. Я убил свою мачеху.

Приехавшая полиция первым делом сняла с него побои и оценила полосу от веревки на шее. Саша безучастно рассказал им обо всем, что случилось днем и случалось раньше, и с тем же равнодушием подписал свои показания. Скрывать ему было нечего. Тело мачехи забрали в морг, а Сашу повезли в полицейское отделение. Один из полицейских, смотревший на замордованного подростка с искренним сочувствием, сказал, что при таких раскладах статью дадут легкую, и после всего, что ему пришлось пережить, Саша отделается подростковой психиатрической клиникой или детской колонией, да и то наверняка условно. Три года максимум. Саша слушал полицейского и думал, знает ли уже отец обо всем, что случилось.

Отец знал. Как раз в то время, когда врач судебного отделения вправлял Саше сломанный нос и накладывал шов на разбитую левую бровь, Максим Торнвальд, бледный и решительный, подписывал положенное законом отречение от старшего сына. Отказывался от убийцы – как добропорядочный гражданин и безмерно страдающий вдовец. А судья уже готовил документы по ссылке Саши на одну из дальних планет, и ссылка была окончательной и обжалованию не под лежала.

Первым делом надо было выучить здешний язык.

Придя в себя, Саша некоторое время лежал с закрытыми глазами и слушал, как над ним в две глотки бранятся монахи. В том, что его привели именно в монастырь, он не сомневался: слишком много было ритуальных движений, да и одежда на обитателях этого места очень напоминала ту, которую он видел на картинках в учебнике древней истории.

Я жив, думал Саша, слушая чужую речь и пытаясь вычленить из нее повторяющиеся элементы. Сплошные гласные, и точки опоры нет, не от чего оттолкнуться, чтобы составить первую фразу. Я жив, мне повезло, мне ужасно повезло.

Ему захотелось заплакать. Мужчины не плачут, герои его книг никогда не плакали, но он-то не был героем и поэтому мог позволить удариться в бабский рев и истерику. Потому что его выбросили на другой конец Вселенной, и дом остался так далеко, что и представить сложно. Потому что он никогда больше не увидит отца. Потому что он, в конце концов, еще ребенок, он один и понятия не имеет, что делать дальше.

Сознание вычленило наиболее часто повторяющееся слово, и Саша произнес:

– Квеетарис.

Теперь бы еще узнать, что это означает.

Саша открыл глаза. Монахи воззрились на него так, словно он выдал им все тайны земли и неба. Один, тощий брюнет, начинавший седеть, разразился целой тирадой с восторженными интонациями, в которой помянутое квеетарис повторялось добрый десяток раз. Второй, румяный добродушный толстячок, в котором Саша узнал того самого человека, который привел его в монастырь, смотрел на Сашу с самым потрясенным видом. Вспомнив, что прочие обращались к нему с чем-то вроде Хнаасси, Шани повторил два выученных слова:

– Хнаасси. Квеетарис.

Хнаасси остолбенел. Вот просто взял и застыл, не сводя с Саши взгляда, в котором искреннее изумление смешалось с такой же искренней благодарностью. Саша подумал и повторил тот жест, который вчера использовали монахи, – обвел лицо кругом. Брюнет сконфуженно опустил голову и что-то проворчал под нос, словно просил прощения. Хнаасси лучезарно улыбнулся и, присев на койку рядом с Сашей, указал на него так, словно спрашивал: кто ты? Как тебя зовут? Похожую сцену Саша видел в каком-то древнем земном кино.

Он вдруг понял, что никогда не увидит ни одного фильма, не раскроет своих любимых книг, не выйдет во двор, в котором прошло его детство. Мир с фильмами, играми, школой остался в прошлом. Недостижимо, далеко, нереально. Без всякой надежды на возвращение домой, к привычным вещам и знакомым людям. Неужели каких-то пять дней назад Саша сидел на кухне за столом, и за окном были привычные здания на Васильевском острове, а отец обещал взять его порыбачить на выходных?

Саша понял, что вот-вот расплачется.

– Саня, – произнес он и шмыгнул носом. Надо взять себя в руки. Надо. По крайней мере он жив. – Саня.

Так его называла мама несколько месяцев назад. Саша все-таки не сдержался, и первая слеза покатилась по щеке.

– Шани, – ласково повторил Хнаасси, неправильно расслышав имя: после перелома носа в голосе Саши еще сохранялась гнусавость. Ладно, пусть будет так. Старые имена и вещи уже не имеют значения.

– Да, – кивнул он. – Я Шани.

И похлопал себя по груди для убедительности.

В монастырской библиотеке было великое множество книг, их украшали удивительные по тонкости работы иллюстрации, и отец Гнасий решил обучать небесного посланника аальхарнской речи именно по книгам с картинками.

Шани, а теперь Саша называл себя только так, не возражал. Дома, на Земле, бумажные книги давно стали раритетом, уступив место электронным планшетам с текстами, и Шани с удовольствием погрузился в закрома библиотеки. Обучение языку нового дома сразу же пошло намного быстрее. Если в первый вечер Шани смог назвать свое имя, а потом сказал, что чувствует себя хорошо, попросил еды, и на этом стороны пришли в состояние лингвистического ступора, то спустя три недели он довольно бегло и почти без акцента мог поддерживать разговор практически на любые темы.

Книги казались ему чудом. Если в этом сонном дождливом мире могло быть что-то хорошее, то это были именно книги. Шани переворачивал тонкие желтые страницы, и перед ним проплывали драконы, воины, духи небесные и подземные, города и страны, удивительные предметы и явления природы. Он смотрел, как на рисунках извиваются невиданные звери, идут в атаку воины, срывается с неба Змеедушец, а Заступника казнят люди, которых он пришел спасти, и в голове проплывали слова и предложения, а чужой язык с радостью раскрывал свои тайны.