Свет не без добрых людей - Шевцов Иван Михайлович. Страница 2

Пела душа. Мир казался бесконечно огромным и величавым, жизнь - несказанно щедрой и полной, как музыка, человек - могучим и сильным. Верилось в человека, в его разум, силу, талант.

Вера остановилась у монумента, переводя дыхание, осмотрела скульптуру восхищенным взглядом, подумала: "Это тоже создал человек, это плод его ума и гения". И почему-то вспомнила никчемную и оскорбительную для человека дискуссию о том, нужно ли искусство в наш космический век. Отчим считал такую, как он говорил, "постановку вопроса" вполне закономерной и своевременной и находил, что нынешнее реалистическое искусство, которое он презрительно называл "социалистическим натурализмом", себя изжило до конца, что художники должны выработать новый стиль, лаконичный, динамичный, исключающий всяческий фотографизм. Вера считала "эстетическое кредо" Константина Львовича вздором, ворчанием малоодаренного человека, который мнит себя гением и отрицает все, до чего сам дойти не может. Вера недолюбливала отчима, но для этого у нее были свои особые причины. Мысленно она часто спорила с ним, и теперь торжествующе говорила, глядя на скульптуру Мухиной: "На века вот это, а не ваши ублюдочные фигурки, достопочтенный Константин Львович!"

Было удивительно и здорово, что такую, по мнению Веры, гениальную скульптуру создала женщина, которую тоже звали Верой.

В институте у списков вновь принятых студентов толпилась возбужденная молодежь. Список был небольшой, его перечитывали по нескольку раз те, чьих фамилий там не оказалось. Кто-то уже плакал, кто-то отчаянно ругался. Атмосфера смятения и растерянности царила здесь. Она как-то сразу охватила Веру. Сначала подкосились ноги, она остановилась в нерешительности, боясь приблизиться к списку, но тотчас же что-то подтолкнуло ее, и она пошла вперед быстро-быстро.

В списке фамилии Титовой не было.

Нет, этого не может быть, здесь что-то не то, очевидно ошибка. Вера прочитала еще раз и еще.

Желтые туманные, без ясных очертаний круги поплыли перед глазами. Она зашаталась, как пьяная, закрыла лицо руками и отошла в сторонку. Не хватало воздуха, пересохло во рту.

Так она простояла долго, пытаясь собраться с мыслями, сообразить, понять произошедшее. Первое, за что уцепилось ее затуманенное сознание, был Евгений Борисович. Она побежала к автомату и позвонила на "Мосфильм". Ответили коротко и сухо:

- Он в командировке.

- Как в командировке?! - в ужасе воскликнула Вера.

- Очень просто - сел на поезд и уехал.

- Нет, я хотела… Вы простите меня, пожалуйста, он надолго уехал?

- Недели через две должен вернуться.

И все, больше ни слова. Только равнодушные ко всему частые гудки. Ту-ту-ту-ту… Им все равно… А тут… А тут, может, человека убили, может, загубили большую мечту, изуродовали жизнь… Жизнь, какая это жизнь без того, что не сбылось! И зачем она Вере? Все, что было за чертой ее мечты, ее планов, - это уже не жизнь, это не для нее.

Площадь перед зданием института - огромная, раскаленная солнцем, жаркая и многолюдная. Но Вера не замечает ни людей, ни машин, ни юных тополей, что-то лениво лепечущих, ни пространства. Она стоит одна на площади, одна во всем мире, в котором никому нет до нее дела, одна со своей большой бедой. Все кругом теперь ей кажется ненужным, и небо, и павильоны Выставки, и мухинские "Рабочий и колхозница"…

Серые с голубинкой, всегда таящие под красивым прищуром озорные искорки, глаза ее теперь округлились и расширились, блестя ошалело и бездумно, - так она была потрясена первой серьезной неудачей в своей жизни. Такая неудача не могла сравниться ни с какой двойкой. Это катастрофа, от которой, казалось, невозможно оправиться. Вера шла, ускоряя шаги, от здания с полукруглой колоннадой. Сзади, за спиной оставались разбитые надежды - от них надо было поскорей уйти, затеряться, забыться.

Неугомонный бурлящий поток подхватил Веру, закружил; в его людских волнах замелькало легкое ситцевое платьице с крупными желтыми цветами по синему полю.

Как только Вера ступила на территорию Выставки, тысячи тюльпанов, пылающих яркими факелами, ударили ей в глаза. И музыка, торжественная и величавая, лилась откуда-то сверху, точно само небо, такое необыкновенно синее, обрамленное яркими алыми флагами, извергало мелодии на головы людей, что двигались по широким и чистым аллеям.

Улыбки, улыбки, улыбки… И зачем их столько? Люди радуются, счастливы. Почему, отчего? А у Веры большое горе: ее счастье упорхнуло буквально из рук, и теперь его никогда не поймать, улетело в чащу жизни, такой сложной и беспощадной.

Главный павильон встречал гостей распростертыми объятиями колонн, бросив навстречу людям гранитные ступени. Вера вошла в высокий сводчатый зал, уставленный стендами, экспонатами. Горы фруктов, овощей, схемы, цифры, фотографии, огромное живописное панно - все плыло мимо нее в какой-то пепельной дымке. Безучастная и чуждая ко всему, прошла она Главный павильон насквозь и вышла в противоположную, такую же массивную, дубовую с бронзой дверь на площади у фонтана "Дружба". Мощные струи воды рвались из золотистых снопов пшеницы и били в самое небо, рассыпаясь в голубой высоте миллионами алмазов-звезд. А под бриллиантовой россыпью под музыку водяных струй пляшет, взявшись за руки, хоровод золотых девушек. Они показались Вере неуместными. Вспомнила, как Константин Львович назвал их однажды пошлятиной.

Мысль об отчиме неприятно кольнула. Сейчас ей больше всего не хотелось видеть именно его, слышать его слова утешения. Ох, если бы можно было совсем не возвращаться домой! Никогда…

Минуя дворцы-павильоны, она шла, не замечая людей.

На открытой площадке стояло много сельскохозяйственных машин, должно быть, сложных и очень ценных, потому что рассматривавшие их люди что-то возбужденно говорили друг другу и глаза их горделиво блестели.

Рядом зеленел массив фруктового сада, в центре которого, будто сторож его, возвышался бронзовый Мичурин, слегка задумчивый, но, очевидно, довольный и садом и людьми. Здесь Вере стало легче на душе. Вишни тысячами блестящих темно-красных глаз шаловливо подмигивали ей, а яблони, жадно пьющие солнце, улыбались широко и добродушно, и по их раскрасневшимся щекам плыли струйками золотистые лучи.

Но и они не радовали: тревога и гнетущая растерянность давили на Веру и куда-то гнали, не влекли, а именно толкали с тупой, бессмысленной настойчивостью, и она, не в силах противиться этой слепой стихии, уходила от павильонов, от машин, от сада. Но куда уйти? Она просто шла куда глаза глядят. А они, полные невыплаканных слез, росисто чистые и правдивые, глядели на третий фонтан. В центре пруда вдруг вынырнул гигантский золотой колос. А на той стороне, на самом берегу озера, над высоким белым зданием маячили огромные буквы: "Ресторан "Золотой колос".

И это здание и буквы, точно молнией, пронзили девушку: она вздрогнула, вся съежилась и круто повернула прочь.

"Золотой колос". Неделю назад, сдав последний вступительный экзамен, она сидела на его открытой веранде с Евгением Борисовичем. Первый раз в жизни в ресторане. Озеров пригласил ее "отметить знаменательное событие хорошим ужином".

Вера согласилась. За обильным ужином пили грузинское вино "Твиши", приятное на вкус и очень красивое на вид - золотисто-розовое и прозрачное. Вера пила его с удовольствием, - Евгений Борисович провозглашал такие тосты, которых нельзя было не принимать: за будущее юной кинозвезды, за великое искусство, за исполнение желаний.

Евгений Борисович страстно разъяснял, что значит быть великим артистом. По адресу Веры отпускал далеко не тонкие комплименты. По достоинству оценил и разлет широких Вериных бровей, и длинные беспокойные ресницы. Когда бутылка опустела, а это случилось довольно быстро, до того, как на столе появились цыплята табака, Евгений Борисович заказал бутылку сладкого шампанского и обязательно во льду. Он опять предлагал высокие тосты.

Вере было весело и беззаботно, и жизнь казалась такой большой, широкой и легкой, и мир - золотистым, сверкающим, как шампанское в бокале, как Золотой колос, бросающий в пруд жемчужные нити, как осененный заходящим солнцем стеклянный купол павильона "Механизация". Евгений Борисович попросил Веру прочитать стихи, но вдруг сообразил, что это не совсем удобно здесь, в ресторане, что на них будут обращать внимание. Не лучше ли найти более подходящее место? И находчивый режиссер тотчас же предложил его.