Лесные дали - Шевцов Иван Михайлович. Страница 2
Одолжение студент, разумеется, сделал, глядя на Ярослава вопросительно и не без недоуменного любопытства, которое Ярослав не спешил удовлетворить. Он неторопливо вышел из машины и устремил зачарованный взгляд на далекий сиреневый окоем, до которого было, возможно, километров двадцать. Перед Ярославом открылась красочная панорама родных просторов, волнующая какой-то дивной внутренней гармонией, где каждый клочок земли, каждый отрезок пространства был обязателен, неотделим от общей картины. Справа внизу из-за березовых ветвей скромно выглядывали крыши деревни Манихино, впереди, петляя, извивалась река, а дальше мягкими перекатами, с преобладанием зеленого и голубого, полнозвучная и многокрасочная ткань уходила в немыслимо манящую лесную даль. Нет, это не были шишкинские "Лесные дали", то была иная, мало похожая на шишкинскую картина. Но, как и та, она была своя, родная, завораживающая, от которой дух захватывает.
- Ты что увидел? - спугнул Ярослава школьный товарищ.
- Красотища какая! - выдохнул Ярослав.
- Река Истра. Мелкая, искупаться негде. И рыбешка - тоже мелюзга, - пояснил авторитетно студент с нотками недовольства. Мол, стоило из-за такой чепухи останавливать машину.
- Я не в том смысле, - мягко, извиняющимся тоном обронил Ярослав и добавил: - Красиво. Простор и лесные дали…
- Ты на Кавказе или в Крыму бывал? - тоном подчеркнутого превосходства спросил студент. Ярослав молча покачал головой, прикованно глядя в синеющую даль. - Вот там есть на что посмотреть: пальмы, кипарисы, олеандры и море. И горы, между прочим.
Ярослав не слушал студента; он смотрел на мир широко раскрытыми изумленными глазами и всем существом своим постигал красоту родной земли.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ЗИМА
Подло, низко, чудовищно! И это называется - любовь. Пустое, ветреное слово, бросовое, как осенний лист. Клятвы, обещания, вздохи, нежные взгляды, трепетный шепот - и все слова, слова. Только слова, которым верилось, а они, оказывается, пустой звук. Вот и верь после этого человеку.
Человеку? Но ведь ты, Ярослав Серегин, тоже человек. Так что ж, выходит, и тебе веры нет?
Ярослав достал из-за комода написанный на картоне масляными красками этюд и поставил его на старый, с вытертой обивкой диван. На переднем плане фигура девушки, обращенная спиной к зрителю, лицом к светло-розовой, величавой глыбе Арарата, вознесшейся в зеленовато-голубую высь. Светлой, чистой юностью веет от всей композиции, незатейливой, но подкупающей искренней непосредственностью. Ярослав писал этот этюд там, на границе, у берегов бурного Аракса в свободное от службы время. Писал не в один, не в два, а в несколько сеансов, потому что это был не обычный этюд любителя-самоучки, а особый, предназначенный для той, единственной, желанной, оставшейся в далекой Москве ждать своего солдата. Той, для которой по заявке пограничника Ярослава Серегина звучали в эфире слова его любимой песни:
Служите, а мы подождем. Это в песне все складно и трогательно. А на деле? Аня вышла замуж, не дождавшись возвращения Ярослава со службы. Трех месяцев не стала ждать. И даже не предупредила. Просто перестала отвечать на его письма. Он понял, что что-то неладно: написал ее подруге, и та сообщила правду.
С Аней Пименовой Ярослав учился в одной школе: он в десятом классе, она - в восьмом. Он увлекался живописью, она писала стихи. Дружили. Объяснились в любви. После окончания школы Ярослав попытался поступить в художественный институт, но не набрал баллы и был призван в армию. Аня же, получив аттестат зрелости, поступила в медицинский институт. Первые два года пока Аня училась в школе, каждую неделю от нее шло письмо на далекую пограничную заставу. Письма ее волновали солдата. Затем письма стали приходить реже. Аня объясняла это занятостью: выпускные экзамены в школе, потом вступительные экзамены в институт. Ярослав верил. Но и после поступления Ани в институт письма от нее приходили не чаще, пожалуй, даже реже. А главное - что-то улетучилось из них - то самое, что прежде грело солдатскую душу.
Вот тебе и любовь. И верность. А может, и не было ее, может, только одни слова. Или разлюбила. С глаз долой - из сердца вон. И опять на память приходила песня, которую пели пограничники под аккомпанемент гитары:
Цена женской верности… Он готов был ругать весь род людской, по крайней мере, его женскую половину, для которой и любовь и верность всего лишь пустые слова. Понимал он и свою неправоту, пробовал спорить с самим собой, предостерегал самого себя от крайностей, несправедливых обобщений: в конце концов, как среди мужчин, так и среди женщин разные есть - и легкомысленные, и неверные… Но есть и другие - цельные и прекрасные. Просто тебе, Ярослав, не повезло в твоей первой любви. Ну что ж, утешь себя надеждой, что повезет во второй.
Ярослав не находил для Ани оправданий и не желал ее объяснений, твердо решив не звонить ей, не искать встречи. Он был оскорблен и не хотел прощать вероломства. Временами в нем вспыхивало тайное желание увидеть того, кому Аня отдала предпочтение, но он тут же гасил в себе эту слабость и пытался заставить себя как можно скорей и навсегда вырубить из памяти и сердца ее имя.
Но что делать с этим этюдом, который так нравился всем пограничникам заставы, а сам Ярослав считал его лучшим из всего, что он написал? Он собирался подарить его Ане в день возвращения со службы. Ему казалось, что стоящая на переднем плане девушка и есть его невеста, хоть рисовал он эту фигуру по памяти, и, должно быть, потому она не вписалась в пейзаж, не вошла в него органически в живописном отношении - не было единства красок и светотеней между фигурой девушки и пейзажем. Но это несоответствие, этот профессиональный промах Ярослав по-настоящему видел лишь сейчас. Там, на заставе, он не замечал его. Да, конечно, все смотрелось бы по-другому, напиши он и фигуру с натуры.
Неожиданно для него этот, казалось лучший, этюд теперь терял всякую ценность. Ярослав сунул картон за комод, даже не завернув его в газету: пусть пылится - невелика беда. Точно этим самым он высказывал свое отношение не к собственному произведению, а к нарушившей слово верности девушке. Слишком крепко он свыкся с мыслью, что на пейзаже изображена именно Аня, которую, ему казалось, он уже ненавидит. Подумал: а верно - от любви до ненависти один шаг.
Первая неделя в родном доме после демобилизации пролетела как в тумане. Ну ладно, что случилось, того не поправишь. Нужно было определяться. Надо готовиться на будущий год - и опять в художественный. Он уверен, что живопись - его стезя, его призвание и судьба. Отец советует отдохнуть месячишко, а за это время можно подыскать немудреную работенку до будущей осени, так, чтоб оставалось время для занятий. Работы везде невпроворот, были бы руки да голова на плечах.
Сегодня Ярослав понял, что оставаться в Москве он не может, понял, когда проходил мимо своей школы, потом сидел на скамеечке у бронзового Лермонтова, гулял в Сокольниках. Там все напоминало Аню, вернее, уже не ее, а мечту, юношеские грезы, и теперь бередило душу до физической боли. Он понял, что только время и расстояние помогут ему все забыть.
Вначале Ярослав решил было уехать на Север, в Сибирь или на Дальний Восток, куда угодно, на Сахалин, на Камчатку, к черту на кулички. Потом вспомнил старого лесника Рожнова Афанасия Васильевича, с которым познакомился в прошлом году в поезде. Старик возвращался к себе домой от сына, а Ярослав ехал в краткосрочный отпуск в Москву. Разговорились под стук вагонных колес. Лесник интересно, с увлечением рассказывал о своем заповедном крае, где так много водится всякой лесной живности, да грибы, да ягоды, да красота неземная лесных опушек, полян, прудов. Приглашая Ярослава в гости, когда выйдет срок службы, адрес свой оставил, растолковал, как ехать. О приезде просил телеграммой известить, чтобы, значит, встретить мог как положено, честь по чести.