Книжный вор - Мезин Николай. Страница 75

Следующие несколько недель, пока Ганс Хуберман и Алекс Штайнер были в своих разных ускоренных тренировочных лагерях, Химмель-штрассе словно чем-то набухала. Руди стал другим – он не разговаривал. Мама стала другой – она не бранилась. С Лизель тоже что-то творилось. У нее не возникало желания украсть книгу, как бы она ни убеждала себя, что это ее взбодрит.

После двенадцати дней отсутствия Алекса Штайнера Руди решил, что с него хватит. Он вбежал в калитку и постучал в дверь Лизель.

– Kommst?

– Ja.

Ей было все равно, куда он идет и что задумал, но без нее он никуда не пойдет. Они прошли по Химмель-штрассе, по Мюнхен-штрассе и вышли из Молькинга совсем. Только примерно через час Лизель задала насущный вопрос. До той минуты она только поглядывала на решительное лицо Руди, на прижатые к бокам локти и кулаки в карманах.

– Куда мы идем?

– А разве не ясно?

Лизель старалась не отстать.

– Ну, по правде – не совсем.

– Я собираюсь его разыскать.

– Твоего папу?

– Да. – Руди немного подумал. – Нет. Наверное, я лучше разыщу фюрера.

Шаги ускорились.

– Зачем?

Руди остановился.

– Затем, что я хочу его убить. – Он даже развернулся на месте, к остальному миру. – Слышали, вы, гады? – заорал он. – Я хочу убить фюрера!

Они двинулись дальше и шли так еще пару километров. И вот тогда только Лизель нестерпимо захотелось повернуть назад.

– Руди, скоро стемнеет.

Он продолжал шагать.

– И что?

– Я возвращаюсь.

Руди остановился и посмотрел на нее так, будто она его предала.

– Правильно, книжная воришка. Брось меня. Могу спорить, если бы в конце дороги была какая-нибудь вшивая книжка, ты бы не остановилась. А?

Какое-то время оба молчали, но вскоре у Лизель хватило воли.

– Думаешь, ты один, свинух? – Она отвернулась. – И у тебя только папу забрали…

– Что это значит?

Лизель быстро подсчитала.

Мама. Брат. Макс Ванденбург. Ганс Хуберман. Всех больше нет. И у нее никогда не было настоящего отца.

– Это значит, – сказала она, – что я иду домой.

Минут пятнадцать она шагала одна, и даже когда рядом возник Руди, слегка запыхавшийся, с потными щеками, еще больше часа никто не сказал ни слова. Они просто вместе шли домой: ноющие стопы, усталые сердца.

В «Песне во тьме» была такая глава – «Усталые сердца». Романтичная девушка дала клятву верности молодому человеку, но тот, оказалось, удрал с ее лучшей подругой. Лизель точно помнила, что это была глава тринадцать.

«Мое сердце так устало», – сказала та девушка. Она сидела в часовне и писала в дневник.

Нет, думала Лизель, пока они шли. Это мое сердце устало. В тринадцать лет сердцу так не бывает.

Когда дошли до границы Молькинга, Лизель бросила Руди несколько слов. Она увидела «Овал Губерта».

– Помнишь, Руди, как мы там бегали?

– Конечно. Я сам как раз только что про это подумал – как мы оба свалились.

– Ты сказал, что извалялся в говне.

– Там была просто грязь. – Руди уже открыто веселился. – Я извалялся в говне на Гитлерюгенде. Ты все путаешь, свинюха.

– Ничего не путаю. Я просто говорю тебе то, что ты сам сказал. Что говорят и что на самом деле есть – это обычно две разные вещи, Руди, особенно – у тебя.

Дело пошло на лад.

Когда они вновь оказались на Мюнхен-штрассе, Руди заглянул в окно отцовской мастерской. Перед отъездом Алекс Штайнер обсуждал с Барбарой, стоит ли ей оставить заведение открытым. Решили, что нет, учитывая то, что в последнее время заказов и так было мало, к тому же чем черт не шутит – могли объявиться партийцы. Гешефтмахеры никогда не нравились партийным агитаторам. Человеку должно хватать армейского жалованья.

Внутри рядами висели пиджаки, и в глупых позах стояли манекены.

– По-моему, вон тому ты понравился, – сказала Лизель через некоторое время. Таким способом она Руди напоминала, что пора идти дальше.

На тротуаре Химмель-штрассе вместе стояли Роза Хуберман и Барбара Штайнер.

– Ох Мария, – сказала Лизель. – Посмотри, волнуются?

– Бесятся.

Когда дети подошли, было много вопросов – в основном типа «Где вас обоих черти носят?», но матери быстро сменили гнев на облегчение.

Барбара, однако, потребовала ответа.

– Так что, Руди?

За него ответила Лизель:

– Он убивал фюрера, – и Руди выглядел неподдельно счастливым несколько долгих секунд, так что Лизель успела за него порадоваться.

– Пока, Лизель.

Через несколько часов Лизель услышала шум в гостиной. Он дотянулся до ее кровати. Она проснулась и лежала без движения, воображая привидения, Папу, грабителей, Макса. До нее донеслись открывание и волочение, потом их сменила пушистая тишина. А тишина – всегда величайший соблазн.

Не двигаться.

Лизель подумала эту мысль много раз, но – недостаточно много.

Ее босые ноги отчитывали пол.

Сквозняк сопел в рукава пижамы.

Лизель шла сквозь тьму коридора к молчанию, которое только что было шумным, навстречу нити лунного света, стоявшего в гостиной. Но вот остановилась, чувствуя наготу своих лодыжек и пальцев. Она посмотрела.

Глаза привыкали к темноте дольше, чем она ожидала, а когда привыкли, невозможно было отрицать того, что Роза Хуберман сидит на краю кровати с мужним аккордеоном, пристегнутым к груди. Ее пальцы зависли над клавишами. Она не двигалась. Похоже, даже не дышала.

Эта картина накатилась на девочку в коридоре.

* * * ЖИВОПИСНЫЙ ОБРАЗ * * *

Роза с аккордеоном.

Лунный свет, темнота.

1 м 52 см ? инструмент ? тишина.

Лизель стояла и смотрела.

Мимо прокапало много минут. Желание услышать хоть ноту совершенно измучило книжную воришку, но ничего не раздалось. Клавиши не вжались. Меха не вздохнули. Был только лунный свет, как длинная прядь волос в занавеске, и Роза.

Аккордеон висел у нее на груди. Стоило склонить голову – инструмент скользнул на колени. Лизель смотрела. Она знала, что Мама теперь несколько дней будет ходить с отпе-

чатком аккордеона на теле. И, признав в том, что видит, высокую красоту, она решила не тревожить Розу.

Лизель вернулась в постель и заснула под видение Мамы и ее безмолвную музыку. Позже, когда она проснулась от обычного сновидения и снова прокралась в коридор, Роза все так и сидела, и аккордеон – с ней.

Как якорь, он тянул ее книзу. Ее тело тонуло. Она казалась мертвой.

В таком положении невозможно дышать, подумала Лизель, но когда подошла ближе, расслышала.

Мама снова храпела.

Кому нужны мехи, если есть такая пара легких?

В конце концов, когда девочка вернулась в постель, образ Розы Хуберман с аккордеоном никак не желал покидать ее. Глаза книжной воришки не закрывались. Она ждала удушья сна.

СБОРЩИК

Ни Ганса Хубермана, ни Алекса Штайнера не отправили на фронт. Алекса послали в Австрию, в военный госпиталь под Веной. Учитывая квалификацию в портновском деле, ему дали работу, по крайней мере напоминавшую его гражданское занятие. Каждую неделю прибывали тележки с обмундированием, носками, исподними рубахами, и Алекс чинил то, что требовало починки, даже если вещь могла сгодиться только на белье для солдат, страдающих в России.

Ганса же сначала отправили, по иронии судьбы, в Штутгарт, а после – в Эссен. Его отрядили в одну из самых непопулярных служб на внутреннем фронте. В ЛСЕ.