Похищение столицы - Дроздов Иван Владимирович. Страница 12

— Это мой младший брат Филипп. Знакомьтесь.

И, когда они тронулись, любовно проговорила:

— Не правда ли, экзотическое имя? А?.. Королевское. Это у нас мама фантазерка: имен надавала. Старшего брата Эдуардом обозвала. Хорошо хоть меня пощадила, но тоже — по имени двух русских цариц нарекла.

Проезжали мимо метро «Рижская», но Катерина машину не остановила, а лишь сказала:

— Вон там на проспекте Мира наш дом.

Машина входила в узенький переулок, когда откуда-то из-за угла раздалась дробь автоматной очереди. Три пули попали в боковое окно заднего сиденья, но стекла не пробили. Филипп наддал газу, и они вылетели на проспект Мира. У подъезда дома вышли из машины, осмотрели следы от пуль: на счастье, они даже не прогнули

пуленепробиваемое стекло, а лишь оставили след в виде звездочек со множеством лучей. Катерина, казалось, была спокойна, и лишь слегка побелевшие щеки и подбородок выдавали ее волнение. Негромко проговорила:

— Все как на войне.

Жили они на третьем этаже девятиэтажного кирпичного дома-башни. Входные двери в подъезд были тяжелыми, в просторном коридоре у стола сидела женщина. Дежурная. А в застекленной кабине — парень в пятнистой форме бойца-омоновца. Завидев майора, поднялся, принял стойку cмирно. Катя с ним поздоровалась. А когда вошли в лифт, Артур спросил:

— А часто они... по вам стреляют?

— Да нет, так нагло — впервые.

В квартире у двери лежал огромный лохматый пес — московская сторожевая. Завидев Катю, лениво поднялся, замотал хвостом. Тянулся мордой к хозяйке, а смотрел на Артура и был недоволен, неохотно отстранился.

И когда они раздевались в просторном, но скромно отделанном и обставленном коридоре, к ним вышла молодая женщина, приветливо поклонилась Артуру.

— Здравствуйте! Я Катина мама, Валентина Павловна.

Катерина представила:

— Наш новый сотрудник, Артур.

И предложила идти в комнату вслед за ее мамой. Валентина Павловна казалась совсем молодой и больше походила на сестру Катерины или на ее подругу. Девичья фигура, прическа под мальчика, скорая летящая походка. Она все время оборачивалась, спрашивала:

— Надеюсь, вы не на минутку, как всегда залетает в родное гнездо вот эта птичка,— кивнула на дочь. И продолжала: — Я только что сварила борщ, Эдуард с прогулки вернулся. Мы на славу пообедаем.— И потом, когда расположились в креслах: — А где Филипп? Надеюсь, он не ждет тебя там в своей машине?

Артур подумал: «Знала бы она, какой опасности подвергались ее дети всего лишь несколько минут назад».

Катерина сказала:

— Да, конечно, мы с тобой пообедаем.

Катерина была спокойна, и только легкий румянец да тревожные интонации голоса выдавали только что пережитый ею стресс.

Вошли в большую комнату: здесь на средине ковра в металлической коляске сидел мужчина лет тридцати, чисто выбритый, тщательно причесанный, в зеленой рубашке с короткими рукавами. Он смотрел на Катерину и, кажется, не замечал вошедшего с ней Артура. А Катерина подошла к нему, обняла за шею и крепко прижалась щекой к его щеке. Потом отстранилась и, кивая на Артура, сказала:

— Это Артур. С ним мы провернули нынче крупную операцию.

— Суданец?.. Ну, и как вы разобрались с чеченской ма- фией?

Он протянул руку Артуру:

— Эдуард.

И продолжал:

— Я тебе говорил: ваш Автандил никакой не грузин, а чеченец. Это они сейчас захватывают милицию и торгуют живым товаром. У грузин на это кишка тонка. Грузины не так спаяны и трусоваты. Им, как азикам, на рынках укропом торговать.

Эдуард был офицером и командовал в Чечне танковой ротой. Его танк наехал на фугас, и его сильно тряхнуло. У него что-то лопнуло в спине, он был доставлен в госпиталь в Москву, пролежал там три месяца, немного подлечился, но врачам не удалось его радикально вылечить. Предлагали операцию на позвоночнике, но он отказался и вот уже полгода как передвигается в коляске. Коляска изготовлена по особому заказу, но и она не доставляет особой радости. Эдуард заочно учится в радиотехническом институте, читает газеты, книги, включает магнитофон, но всегда жадно вслушивается: не раздадутся ли шаги за дверью? Ждет свою любимую сестренку Катерину и сильно за нее волнуется. Много раз ей говорил: «Брось ты свою милицию, будем жить на мою пенсию и твою фабричную зарплату».

Эдуард поехал на кухню,— видно, захотел помочь матери. Пришел Филипп, но лишь заглянул в комнату и тоже пошел к матери. Он-то был и совсем спокоен, будто автоматные очереди барабанили по стеклу его автомобиля каждый день. «Вот парень! — с завистью подумал о нем Артур.— А я?.. Не мечут ли мои глаза страх и тревогу?»

Он очень бы не хотел показаться Катерине трусом. И, может быть, потому неуместно часто и, как думалось ему, неестественно глупо улыбался.

И Катерина это заметила. Спросила:

— Теперь настала ваша очередь улыбаться. Вам, я вижу, весело.

— Нисколько. Мне даже как будто бы страшновато. Хорошо, что стекла машины у вас такие. А если бы...

— Если бы... нас бы уже не было. Но по мне так это и хорошо. Я боюсь жизни долгой и немощной. Будешь ходить с палочкой, кряхтеть и пугать своим видом детей. Мне только жаль девочек, которых мы спасаем от рабства. Я за время работы в милиции шестьсот юных москвичек вырвала из рук мафии. Почти половина из них трудится на моей фабрике, для остальных мы строим большой корпус. Вот только денег пока на строительство не хватает. А так-то, если бы не было земных забот, хоть завтра готова к Богу полететь.

— А вы верите в загробную жизнь? — спросил Артур.

— Верю!

— Вам легче умирать будет. А я вот не верю.— И, помолчав: — Я вас немощной не представляю.

— Вы думаете, я себя представляю такой?

С минуту сидели молча, как старички, задумчиво смотрели себе под ноги.

— Хотела бы вас спросить: не жалеете ли вы, что приняли мое предложение и пошли к нам на работу?

— Нет! — решительно возразил Артур.— Работа эта больше мужская, чем женская. Но если уж вы ее не боитесь...

Катя снова задумалась. И потом:

— Как не боюсь,— боюсь, конечно, да война ведь... Это только глухой и глупый обыватель не видит, что война у нас полным ходом идет — и на многих фронтах. С нами, русскими, кто только теперь не воюет, да автоматные очереди, которыми нас с вами угостили, не все слышат. Москва окружена. Я вчера прочла небольшую книжицу, там сказано, что в Москве и под Москвой проживают сотни тысяч кавказцев. Теперь еще и корейцы, вьетнамцы, китайцы появились. И никто из них,— или почти никто,— не работает на заводах, фабриках, в мастерских. Что они делают, чем занимаются — никто вам не скажет. Только нам, работникам милиции, кое-что открывается. Еще недавно они продовольственные рынки оккупировали, теперь и другие рынки появились. Мы с вами на рынке живого товара воюем. Тут девушек, подростков и даже детей продают.

Она так и сказала: «Воюем». Катя сидела в кресле у окна, смотрела на детишек, игравших в зеленом и хорошо ухоженном скверике. Возле них бегали собачки, важно ходил, задрав крючковатый хвост, английский дог, а на лавочках сидели возле детских колясок молодые мамы. Артур тоже сидел поблизости от окна и мог наблюдать эту идиллическую картину. Подумал: вот там когда-нибудь так же будут играть дети Катерины...

Его размышления прервал мобильный телефон, лежащий на столе. И по первым же словам, раздавшимся в аппарате, по выражению лица девушки, которое вдруг стало озабоченным, Артур понял, что случилось что-то серьезное.

Катя решительно поднялась с кресла:

— Мы должны быть на работе. Поедемте.

И уже в коридоре, одевая плащ, крикнула:

— Филипп! Едем.

Брат выходил из кухни недовольный, ворчал:

— Не дадут и поесть.

А Валентина Павловна, схватив Катеньку за руку, запричитала:

— Ну, что там твоя милиция! Не сгорит же она без тебя!..

Подъехал Эдуард. Катя склонилась к нему:

— Простите меня. Что-то там случилось.

Артур заметил: обратно ехали каким-то другим путем, кружили по переулкам. Ничего не спрашивал, но понял: Филипп выбирал безопасную дорогу. Сердце зашлось тревогой: война! Он призван на нее солдатом, и теперь опасность для него будет постоянной. Смотрел на сидевшую рядом с братом Катерину: профиль ее лица был спокоен и невозмутим. Подумал о силе духа этого юного и такого хрупкого существа. Знает, что со всех сторон подстерегает опасность, и совершенно о ней не думает. Чувства страха и сомнений она, казалось, не знает.