Концерт «Памяти ангела» - Брусовани Мария. Страница 22
«Во всяком случае, ясно одно: что с этой особой на фотографии я бы знаться не стала».
Она судила себя без всякой жалости: костюм, сшитый на заказ из скромной с виду, дорогой ткани, туфли на высоком каблуке, но вместе с тем не слишком вызывающие, прическа, прочная, как шлем, полная достоинства осанка — как она обуржуазилась… Эта метаморфоза произошла с ней не сразу и против ее воли. Поначалу Катрин не слишком заботилась о вещах, которые носила: платья или рубашки с длинными юбками и индейскими безрукавками, пестрые, дешевые, которые она обыкновенно выкапывала на барахолке в рабочем районе, где она снимала мансарду, рядом с Северным вокзалом: разве что в оправдание своих пристрастий говорила иногда, что ей нравятся суровые ткани из хлопка, нравится ощущать на своем худеньком теле его легкие наслоения. Затем, уже при муже, по мере того как тот шел во власть, поднимаясь все выше и выше, ее небрежность в одежде стала привлекать внимание: в то время как сама она не придавала значения одежде, ее непринужденный стиль сделался поводом для обсуждений, вызывал целые дискуссии. Ее безразличие к моде было расценено как нарочитое, как рекламная тактика, избранная ее супругом. Когда заходила речь о госпоже Морель, обязательно начинали или заканчивали тем, как она одета, иногда с одобрением, но чаще всего с насмешкой. Чтобы положить конец всем этим шуточкам, ей пришлось сдаться на милость консерватизма, освободить свои шкафы от всех хипповых тряпок и повесить на их место наряды, созданные для женщин ее возраста и положения в обществе. Ради приличия…
«Приличие! Ты хоть слышишь себя, бедная моя Катрин, ты стала выражаться как дама с претензиями, убежденная, что одевается „прилично“. Эти кретины выиграли битву: они отравили мне мозг».
Она склонилась над фотографией, сделанной в холодном холле Елисейского дворца в тот момент, когда она принимала немецкого канцлера: она ненавидела женщину, которая стояла рядом с ним на фотографии. Разумеется, она выглядела безупречно, элегантная, приветливая, но ей была противна собственная улыбка, противна роль, которую она так хорошо играла, тщательно скрывая свою неловкость. Эту роль ей навязали против воли — роль жены политического деятеля: сначала она была женой депутата, затем депутата-мэра, потом министра, и с каждым шагом она утрачивала частицу свободы. После провала на выборах она сделалась женой главы оппозиции, и, как ни смешно, это было самое лучшее время. Наконец, несколько лет назад, как выстрел наповал: жена президента.
«Никто мне не поверит, если я признаюсь, что моя жизнь не удалась».
Она перевернула страницу репортажа об «Идеальной любви» и рассмеялась, вглядевшись в фотографию, на которой оба они в Золотом салоне с восхищением рассматривали художественный альбом; журналист подписал: «Мадам Морель пытается привить своему прагматичному мужу страсть к современной живописи». Да, писака верно подметил: она пыталась, но только секунд тридцать, может с минуту, пока фотографировали, не дольше; да и говорила она что-то просто так, для вида указывая на репродукции: к чему говорить что-то осмысленное, когда Анри все равно не слушал, это была лишь немая сцена, живая картина.
«Ну а Анри? Если бы я встретила его сейчас впервые, что бы я испытала?»
Эта мысль заинтересовала ее больше, чем предыдущие. Она всмотрелась в лицо мужа на глянцевой бумаге.
«Притворись, Катрин, изгладь из памяти все, вообрази, что ты его не знаешь».
Она содрогнулась: он производил на нее впечатление.
Да, он производил на нее впечатление своими порочными губами, иронически приподнятой бровью, превосходными зубами, блестящими волосами, черными как вороново крыло, могучей шеей над безупречным воротником темно-синего фрака. Разве такое возможно? После двадцати пяти лет замужества она затрепетала, глядя на эти сильные руки, будто созданные для того, чтобы обнимать за талию; она разволновалась при виде этого решительного носа с горбинкой, вздрогнула от сумрачного огня, блестевшего в его глазах. Значит, она могла бы влюбиться в этого мужчину, если бы встретила его теперь?..
Катрин подняла голову и в смятении сердца погрузилась в созерцание заснеженного сада. Над заледеневшими елисейскими водоемами с пронзительными злобными криками носились чайки.
Это открытие привело ее в замешательство: хорошая это была новость или плохая?
Плохая! Так удобно было думать, что все умерло, когда они сделались пленниками своих ролей. Зачем оживлять статую? Неизвестно, захотели бы ожить восковые фигуры из музея Гревен, захотела бы Жанна д'Арк изжариться заново, Людовик XVI опять попасть на гильотину или Джульетта снова пережить роковое приключение с этим кретином Ромео. Нет, не надо оживлять старых кукол, пусть покрываются пылью, блекнут, предаются забвению и исчезают потихоньку из памяти живущих. Именно так Катрин Морель пыталась жить в течение долгих лет. Поэтому то, что она желала пятидесятилетнего мужчину, которым стал господин Морель, а не только Анри, молодого человека с непокорными волосами, забальзамированного заживо в костюме президента, была не хорошая новость. Совсем не хорошая новость.
И все же… Если бы это было правдой… Если бы им снять этот привычный слой лака… Если бы снова загореться… Если бы получше вжиться в свою роль…
Она инстинктивно направилась в сторону комнаты Анри, к помещению, куда она, как жена Синей Бороды, не имела права входить. Но на самом деле она там часто бывала, потому что эта ванная комната в дневное время превращалась в некое таинственное место, и без него полное им, пахнущее его полотенцем, надушенным лавандой, зубной пастой, холодной водой на мраморе, пенкой с алоэ; таинственное, потому что там витал призрак ее мужа; таинственное, потому что он никогда не разрешал ей входить туда вместе с ним; таинственное, потому что этот коридор вел к наслаждениям, предвосхищая ночь, соединяющую тела под простыней. Преддверие любви…
Она вздохнула. К сожалению, этот грот давно уже не сулил никаких наслаждений… Хотя они и спали в одной постели, они с Анри больше не касались друг друга. Износ…
Она вернулась в салон, взяла журнал, всмотрелась в лицо мужа на фотографиях.
«Этот мужчина мне нравится, потому что я его не знаю. Например, я предполагаю, что он такой же прямой, как его осанка, открытый, как его улыбка. На самом же деле я знаю… все слишком поздно… я знаю, кто он такой, на что способен… я знаю, что…»
В этот момент вошел президент Морель, одетый в синий костюм, с красным потным лицом, с вымученной улыбкой на губах.
— Ах, ты здесь? — произнес он с удивлением, немного резко. — Я думал, ты уехала за покупками.
— К сожалению, в бутиках мне ничего не понравилось, и я быстро вернулась.
Он подошел, заинтригованный.
— Все в порядке?
На самом деле беспокоился или притворялся?
— Все хорошо. Я читала этот репортаж о нас.
— Великолепный, правда? Риго остался им очень доволен.
— Ну что ж, если Риго доволен…
Ей хотелось добавить: «Если советник президента по связям с общественностью доволен, почетной жене президента остается только молчать», но она сдержалась, чтобы не высказать свою мысль.
— Все находят, что ты потрясающе выглядишь, — заявил он, направляясь к ванной.
— Кто эти «все»? Ты что, заказывал опрос? Организовал референдум?
— Все — это мужчины из моего кабинета.
— А женщины?
— Тоже.
Из-за приоткрытой двери слышно было, как он открывает дверцы, льет воду, берет и ставит на место флаконы.
Какое-то мгновение ей захотелось затеять скандал — она не сомневалась, что он собирается к любовнице; на измену ей было наплевать, совершенно наплевать, он уже много лет ей изменял, но ей казалось, что нечестно, грубо льстить ей в тот момент, когда он готовится к встрече с другой. Она чуть не бросила ему: «Ты расскажешь своей шлюхе, какие комплименты говорил мне, наряжаясь для нее? Если она не совсем потаскуха, то будет оскорблена. Как я». Но она ограничилась тем, что, вздохнув, произнесла: