Последний поединок - Халемский Наум Абрамович. Страница 32

— Извините, господин Иштван, — сказал он. — Мы благодарны вам и вашим товарищам, но в такой обстановке не до веселья.

— Вы не должны опасаться за себя, господин Русевич! — почти закричал Иштван. — Мы не давать вас в обиду. Мы с вами спортсмены!

Свиридов невесело усмехнулся.

— Если оказалось возможным арестовать сотни зрителей, — почему бы не взять под стражу одиннадцать спортсменов.

— О нет, мы не позволим! — снова прокричал Иштван.

Со стадиона в раздевалку все явственнее доносился гул. Быстро переодевшись, Русевич открыл дверь — перед ним тотчас вырос гестаповец.

— Цюрюк! — приказал он грозно и захлопнул дверь. Николай успел заметить, что люди на трибунах уже не сидели — стояли — и военные заняли проходы.

— Что там происходит? — спросил Свиридов, едва Николай вернулся из коридора.

— Трудно понять. Не могут же они бросить в гестапо всех присутствовавших на матче!

— А почему бы нет? — удивился Климко. — Это у них делается автоматически… Как бы и наши малыши не попали в беду!

Русевич с тревогой подумал о Ваське: где он? Если бы с ним что-нибудь случилось, Николай считал бы виновным себя; он знал, что для Веры Кондратьевны Васька был самым дорогим существом на свете. Не показывался и Котька. Ребята, действительно, могли попасть в беду.

Помрачневший Иштван молча курил одну сигарету за другой. Два его спутника — младшие офицеры — негромко говорили о чем-то у окна. Решительно поднявшись со стула, Иштван сказал угрожающе:

— Пойдем к наше начальство. Это позор! Наш команда протестует!

Свиридов тоже попытался выйти вслед за венгром, но гестаповцы — их было у двери уже двое — грубо втолкнули его обратно. Никто не прикасался к еде, хотя все были очень голодны; только большая коробка с сигаретами быстро пустела.

Мысленно Пауль Радомский проклинал минуту, когда вмешался в организацию этого злополучного матча, проклинал игроков «Люфтваффе» и эту буйную толпу. Однако открыто мстить киевлянам за их спортивную победу уже представлялось ему рискованным: чего доброго, найдутся писаки и изобразят самого Радомского как организатора этого бунта! С киевскими футболистами, которые стали Паулю еще более ненавистны, он мог разделаться проще и тише.

— Передайте мое приказание, — сказал он адъютанту, — открыть ворота. Киевских игроков пока держать под арестом. Всех задержанных доставить ко мне, на Сырец.

Глядя из окна автомобиля на бесконечный людской поток, Радомский чувствовал себя, как человек, попавший на чужой праздник. Толпа ликовала бурно, неудержимо, не обращая внимания на вооруженных мотоциклистов, на полицейских, цепью стоявших вдоль тротуаров.

— Дьяволы, — медленно выговорил Радомский. — Нет, они не покорились. Они верят в свою победу.

— До этого дня и мне казалось, — заметил адъютант, — что мы окончательно смирили город. А сегодня…

— А сегодня у них праздник. Но ведь в августе, насколько мне известно, у Советов праздника нет. Поведение советских футболистов я считаю открытым большевистским бунтом. Они мне ответят за это…

И неожиданно Пауль почувствовал себя маленьким и жалким в этом бурном человеческом потоке. Что делал он в Киеве, штурмбаннфюрер, каждый день? Он всячески растаптывал жизнь. А жизнь, вопреки всему, торжествовала. Что если ей, этой толпе, удастся одержать победу… Он вздрогнул и закрыл глаза.

— Не пора ли бежать отсюда, пока не поздно? — пробормотал он.

— Простите, я не расслышал, — откликнулся адъютант.

Пауль смутился, это случалось с ним очень редко. «Кажется у меня пошаливают нервы», — подумал он.

— Я говорю, — ответил он адъютанту, — что нам здесь предстоит еще очень большая работа.

Просидев в раздевалке до позднего вечера под охраной полицаев, киевские футболисты под охраной же были доставлены на хлебозавод.

Посланец подполья

Получив задание связаться с киевской командой, Николай Дремин сразу же направился на улицу Хоревую, где в маленьком домике возле церкви он иногда ночевал у знакомого грузчика. Здесь, на Подоле, у него было несколько таких ночлежных мест — у него были причины часто менять квартиры. После боя в болотах у села Борщи, после пленения и недельной смертельной тоски в концлагере у Борисполя Дремину удалось бежать из-под охраны во время ночной тревоги. Он выехал из лагеря в кузове грузовика, успев навалить на себя тюк брезента.

Счастливая встреча с двумя такими же беглецами удержала его от искушения идти на восток. Именно в эти дни отряды СД прочесывали окрестные леса и долы, возвращались и снова устраивали облавы, и каждый задержанный на дорогах рассматривался ими как партизан.

Обойдя Дарницу, забитую войсками оккупантов, он переправился на Подол и вскоре нашел приют в кубрике старого буксирного катера. В прошлом моряк, Дремин почувствовал себя здесь как дома. После дальней трудной дороги принято хорошенько отдохнуть, но Дремин не мог отдыхать, не хотел, больше того — безделие в эту горячую пору считал преступлением и позором. Картины недавнего последнего боя будили его по ночам. Звали голоса товарищей — тех, кого он больше никогда не увидит. Комендант Бориспольского концлагеря чудился ему в облике каждого полицая и каждого немецкого солдата, постоянно толкавшихся на берегу. Окажись у Николая пара гранат, он не задумываясь пустил бы их в дело.

И с первых же дней своего пребывания в оккупированном Киеве Дремин открыл «личный счет», на котором к лету 1942 года уже числилось около десятка полицаев, предателей и оккупантов. Только большая осторожность, частая смена документов и адресов уберегли его от ареста. Знакомство с дядей Семеном заставило Дремина прекратить «частную практику» (так он называл свою одиночную борьбу) и действовать соответственно приказаниям партизанского штаба. Все же он дважды проявил своеволие — утопил купавшегося полицая и, не имея на то приказания, поджег пакгауз с воинским снаряжением. Впрочем, ввиду благополучного исхода этих операций дядя Семен ограничился внушением.

Перейдя с катера на берег в артель грузчиков, Дремин томился ожиданием заданий. Он любил книги и все свободное время читал. На пяти или шести его непостоянных квартирах, кроме разных спецовок и личных документов, хранились и книги, преимущественно из серии приключений и путешествий. Любое, даже малое задание, которое Николай получал от штаба, было окрашено в его представлении романтикой подвига и жертвы. Этот внешне малоприметный чуть веснущатый паренек имел в характере за шуткой, за беспечной улыбкой достаточно твердости и знал, что рано или поздно может настать и его черед.

С Кузенко и Русевичем Дремин расстался еще в концлагере Борисполя и ничего не знал о дальнейшей судьбе своих фронтовых друзей. На пристани у него нашлись немалые дела: здесь ожидалось прибытие самоходной баржи с каким-то секретным грузом. Только в день матча Дремин увидел афишу и прочитал знакомые фамилии. Он растерялся: как же могло случиться, что в черные для Киева дни его фронтовые товарищи согласились играть?

Связной был немногословен, и Дремин не задавал лишних вопросов. Он понял, что, если речь идет о том, чтобы тайно переправить спортсменов за Остер, значит нужно было действовать смело и быстро.

На Хоревой у Дремина хранились брезентовая куртка пожарника и документ, удостоверяющий, что владелец его — Андрей Иванович Петров — является инспектором Управления пожарной охраны города Киева. Этот документ и обмундирование Дремин использовал лишь в особо важных случаях. Уже через полчаса молодой пожарный инспектор озабоченно шагал вверх по Глубочице, направляясь к хлебозаводу. Трамвай не работал, очередная авария парализовала электростанцию — поэтому Дремину пришлось идти почти через весь город пешком.

На Бульварно-Кудрявской группа ребят шумно обсуждала результаты матча. Николай расслышал обрывок фразы:

— Я думал Русевича убили… Лежит, ну совсем неживой…