Последний поединок - Халемский Наум Абрамович. Страница 6

Вот он заснят в полный рост — грузный, дородный, с парабеллумом у пояса и стеком в руках. Вот — крупный план: холеное лицо, светлые волосы, толстые губы и совершенно бесцветные глаза. У этого человека точно совсем не было шеи — складки подбородка ложились на грудь.

Глаза выражали наивную кротость, за которой угадывалась хитреца. Пухлая рука лежала пониже груди, как бы поддерживая черный железный крест.

Если бы не форменный мундир и не погоны, его можно было бы принять за добродушного повара с хорошим аппетитом — художниками-оформителями веселых детских книжек давно излюблен подобный типаж. Но это был Пауль Радомский — владелец гамбургской электростанции, СС-комендант концлагеря на Сырце.

На фотографиях запечатлена его нежная привязанность к Рексу. Со стороны Рекса эта привязанность была почти бескорыстна; он любил сырое мясо и, видимо, в благодарность за частые подачки по свисту, по знаку хозяина грозно рычал. Спущенный с ремня и подгоняемый условным свистом, он с яростью набрасывался на указанных ему людей.

Это была рослая, грудастая овчарка, привезенная Паулем из Гамбурга и прошедшая специальную тренировку.

Личность Пауля Радомского может интересовать нас лишь потому, что в кровавые дни оккупации Киева это она вселяла в сердца пленников и омерзение и жуть. А пленников было очень много: каждый, оказавшийся на улице в неурочный час, каждый, кто скрывался в подвалах и на чердаках, каждый, кто не явился в комендатуру… В течение нескольких дней через концлагерь на Сырце прошло около ста тысяч человек: советские солдаты, матросы, командиры, рабочие, студенты, женщины и взятые из приютов дети, комсомольцы и глубокие старики.

Свыше девяноста шести тысяч из них не возвратилось.

В дачной местности на Сырце, среди частых перелесков, среди тихих домиков, обсаженных сиренью, акацией и жасмином, протянулся глубокий, глинистый овраг. Бабий Яр… Мало кто из киевлян знал до войны название этого оврага. Жители Сырца брали здесь глину для стройки дач, ребятишки играли в «альпинистов» и «следопытов», козы безмятежно паслись на травянистых кромках обрывов.

…Однажды сентябрьским утром 1941 года здесь, словно бы случайно, остановилась роскошная легковая машина, и грузный человек в погонах офицера СС первым, не торопясь, выбрался на обочину дороги. За ним вышли еще трое. Почему-то их очень заинтересовал этот обрывистый овраг.

— Мы исколесили почти все окрестности Киева, — сказал толстяк, — однако более подходящего места я не видел. Обратите внимание на эти обрывы. Снизу взобраться на них невозможно. Это естественная чаша с отвесными краями. Если всю чашу окружить автоматчиками, из нее даже мышь не убежит.

Офицеры согласно закивали головами, а толстяк несколько минут осматривал окрестность в бинокль.

— О да! — воскликнул он облегченно и улыбнулся — Искомое найдено. Здесь будет хорошо. Вот, рядом, плато. До него рукой подать. Именно там следует возвести концлагерь. Мы избежим транспортных расходов и, так как путь от лагеря к оврагу недалек, устраним возможность побегов.

Сухопарый, с темными усиками офицер заметил:

— Но в лагере будут слышны выстрелы. Мне известны случаи, когда такое близкое расстояние приводило к бунтам.

Толстяк придавил кончиком стека окурок сигареты и укоризненно покачал головой:

— Вы забываете, что это будет не стандартный концлагерь. Это будет пересыльный пункт! Я не собираюсь расходовать на арестантов дорогие сейчас продукты и медикаменты. Операция будет краткосрочная: сегодня — здесь, а завтра — там… — он вскинул стек и с усмешкой взглянул на небо.

Офицеры дружно засмеялись, а толстяк заключил серьезно:

— Необходимо срочно раздобыть экскаватор. Во-первых, он подрежет пологие откосы, то есть, возведет дополнительные стены там, где этого не сделала природа. Во-вторых, он заменит ручной труд. Рыть могилу вручную — дело затяжное, а нам необходим очень высокий темп.

Машина развернулась и умчалась в сторону города, и ветер закружил вслед за нею сбитую жухлую траву.

Уже через несколько минут, простившись со спутниками, Радомский входил в отведенный ему особняк. Командир охранного взвода лейтенант Гедике выбежал навстречу и, вскинув руку, прокричал приветствие. Затем он отдал рапорт. Из рапорта следовало, что вблизи особняка за время отсутствия Радомского подозрительных замечено не было, что все комнаты проветрены и завтрак готов.

— Продолжайте нести службу, — сказал Радомский.

В приемной расторопный денщик Томас ждал его с простыней и мылом в руках. Пауль прошел в ванную и молча протянул над чашей умывальника руки. Томас проворно стал их мыть. Потом он освежил начальника одеколоном, причесал его мягкие, негустые волосы, прошелся щетками по мундиру и сапогам.

— Сливки приготовлены, отличные сливки! — говорил он, причмокивая и с таким увлечением занимаясь туалетом начальника, точно находил в этом величайшее удовольствие.

Пауль обожал сливки и знал в них толк. Эта страсть сохранилась у него с младенческих лет. Поселившись в Киеве, он приказал конфисковать в ближайших районах трех наилучших дойных коров и привезти для них корм. Теперь эти три коровы обитали на просторной веранде особняка, украшенной резными наличниками, цветными стеклами и роскошной лепкой потолка.

Еще совсем недавно в этом просторном доме помещался детский сад одного из киевских заводов.

Насытившись, Пауль становился общительней и снисходил иногда до разговоров с денщиком. Верзила Томас пользовался его доверием и имел задание наблюдать за каждым из взвода охраны. В этом Радомский брал пример с фюрера: Паулю было известно, что, принимая даже приближенных лиц, фюрер обычно размещал в шкафах и тайниках вооруженных до зубов телохранителей.

Приступая к просмотру газет, Пауль не забывал спросить:

— Итак, что нового, Томас, на наших «горизонтах»?

Томас знал, что речь идет не о газетных новостях.

— Ничего, — отвечал он.

— Ты снова повторяешь свое излюбленное словечко «ничего», — неторопливо цедил Радомский, не отрываясь от газетной страницы.

— Но, мой шеф, это правда — я ничего подозрительного не заметил.

Пауль любил вдруг огорошить денщика неожиданным вопросом.

— А знаешь ли ты, что по-русски слово «ничего» имеет десятки значений?

Томас вытягивал руки по швам и отвечал испуганно:

— Никак нет!

— Что во всех своих значениях оно даже непереводимо ни на один язык?

— Удивительно, мой шеф…

— Что Бисмарк, великий Бисмарк, приказал выгравировать это слово на своем перстне?!

— Вы так много знаете, мой шеф…

Случалось, Пауль вдруг приходил в бешенство:

— Если русский скажет мне: «ничего», — я расстреляю его на месте. Он говорит: «Ничего», а думает: «Я тебе еще задам!» Чтобы я больше не слышал от тебя этого словечка. Здесь нужно смотреть в оба и днем, и ночью. Этот город похож на большую ловушку. Тут на каждом шагу могут скрываться партизаны!

— Я постоянно помню об этом, мой шеф…

Постепенно Радомский остывал и заключал ворчливо:

— Если кто-нибудь из охраны нерадив, дремлет на посту или при случае не прочь поболтать с местными жителями, такого — немедленно на передовую. Чем скорее прихлопнут его, тем лучше.

Даже самый облик опаленного, притихшего города представлялся Радомскому обманчивым и коварным. Ночами в лабиринте его развалин бесследно исчезали комендантские патрули. Среди бела дня на одной из главных площадей, где маршировала рота эсэсовцев, появился однажды какой-то старик и выпалил в строй из ружья. Где-то в переулке на Шулявке женщина выплеснула на голову офицера кастрюлю кипятка. Бедняга лейтенант скончался бесславно. Радомскому были известны и десятки других случаев, когда со стен разрушенных зданий на головы немецких солдат с прицельной точностью срывались кирпичи, когда под их ногами обрушивались подпиленные решетки подвалов, подламывались лестничные марши, в окна врывались камни, разбрызгивая стекло.