Старые друзья - Санин Владимир Маркович. Страница 3

— Давайте выпьем, Наташа, за вашу удачу.

— Нет, спасибо, за вашу.

— Спасибо.

Чокнулись, выпили, две закадычные подружки. Чистые, правдивые, лживые глаза торжествующей победу козочки. Не заберись ты в мою постель — бог с тобой, опьяняйся взглядами, молодостью и надеждами. Странная вещь, унеси она мое пальто или сапожки, это считалось бы воровством. А украсть мужа освящается законом. Ну, не очень этично, даже в чьих-то глазах предосудительно, никто за это вслух не хвалит, но никто и не наказывает. Как шаловливого ребенка, который унес из гостей оловянного солдатика.

— Вы занимаетесь аэробикой?

— Да, — оживилась Наташа (не какой-то никому не известный Холстомер, предмет знакомый). — У нас есть видеокассеты, мы с Женей… с Евгением Иванычем вместе. И вы, конечно, тоже, у вас просто замечательная фигура, вы совсем молодая! Это не я, то есть я тоже, но это Евгений Иванович так считает, перепиши, мол, у Ольги Николаевны не только про пирожки, но и рецепт молодости!

Льстит козочка, завоевывает признательность, улыбнулась Ольга Николаевна. Совсем как студентка, которой смертельно не хочется схватить в зачетку пару. Да, ведь тебя тоже отдали в институт — изучать язык, негоже супруге начальника главка, а может, будущего министра оставаться стенографисткой, не престижно. Ты даже не догадываешься, девочка, как много я о тебе знаю, старые друзья заботливо докладывают, это доставляет им большое удовольствие — информировать брошенную. Странно, но я не чувствую к тебе ненависти, я просто пытаюсь понять, что, кроме физической близости, объединяет тебя с моим бывшим мужем. О чем он с тобой разговаривает, о модах на юбки? Об инструментальных ансамблях к Алле Пугачевой? Прошлого у вас нет, а будущее — оно не такое уж радужное, об этом позаботится природа, ты в этом убедишься, девочка. Ты преувеличиваешь, милая, — сказала Ольга Николаевна. — У нас, женщин, этот секрет прост и жесток: мы молоды, пока нас любят. А дальше — тишина, как сказано в очень хорошей пьесе, все позади.

— Только не у вас, — великодушно возразила Наташа. — Вы такая интересная женщина, профессор! Я была бы счастлива иметь такую старшую сестру, чтобы посоветоваться, излить душу.

А козочка хотя и немного примитивно, но умеет играть. Только, девочка, не надо в таких случаях делать слишком честные глаза, такого старого воробья, как я, на мякине не проведешь. Тебе, конечно, было бы приятно чуточку сблизиться с униженной и оскорбленной, оказывать ей мелкое покровительство («туфли по случаю продаются, как раз ваш размер, не хотите примерить?»), точно зная, что такое сближение и покровительство ничем тебе не повредят, наоборот, поднимут в глазах мужа. И обструкция со стороны старых знакомых мужа тогда бы кончилась, и в гости бы они приходили, солидные люди, а не твои сверстники, с которыми у Евгения Иваныча общего столько же, сколько у генерала с новобранцами. А если обласканная бывшая еще признает и закономерность своего поражения, поймет свое место, то твой муж вообще будет в восторге от твоего такта и доброты.

— Ты заблуждаешься, девочка, — почти ласково сказала Ольга Николаевна. — Я скорее гожусь тебе в мамы. Сколько лет твоей маме?

— Понимаю, — Наташа подобралась, напряглась, большие голубые глаза сузились до щелочек. — Вы, конечно, намекаете на то, что Евгений Иваныч мне в отцы годится. Я все время ожидала, когда вы это скажете, меня сто раз этим кололи, и Женю тоже, а он меня любит, любит, любит! Я виновата, что он меня любит? Я виновата, что молодая и красивая? Я…

— Ни в чем ты не виноват, котенок, — появляясь в дверях, сказал Евгений Иванович. — Разве что в том, что говоришь слишком громко. Поди остынь.

— А почему она намекает? — не унималась Наташа. — Пойдем вместе, не оставайся с ней, она меня ненавидит! Я не хочу, чтобы ты с ней оставался!

— Я тебе сказал — остынь. — Евгений Иванович протянул Наташе сигареты и зажигалку. — Ну? Иди… Итак, Леля, ваше знакомство не переросло в нежную дружбу, что и следовало доказать.

— Ты надеялся на иное?

— Самую малость. Не на дружбу, конечно, а на элементарную терпимость, взрыва страстей я не предвидел. Зверюшка, ты умна, как бес, в наших спорах ты всегда ставила логику выше страстей. Когда мы расстались, ты не сказала ни одного недоброго слова, ты была прекрасна в своей гордости — настолько, что я, поверь, до конца дней не избавлюсь от комплекса вины. Но от реальности никуда не уйдешь. Случай запер нас в одной клетке для того, чтобы мы, пусть с горечью от воспоминаний, но это осознали. Я был бы глуп, как курица, если бы надеялся, что ты желаешь нам счастья, но все эти три года дня не проходило, чтобы я не пожелал счастья тебе.

— Ты становишься сентиментальным.

— Я серьезен, сух и зол. Я не в восторге от этой встречи, она ненужная и достаточно тяжелая, а после многих месяцев без выходных, с рабочими днями по четырнадцать-шестнадцать часов в сутки я впервые вырвался перевести дух.

— Мне нужно тебе посочувствовать?

— На это я не имею права. Я хочу от тебя другого: прими реальность со свойственной тебе логикой, подави в себе враждебные чувства…

А ведь когда-то его монологи сильно на меня действовали, припомнила Ольга Николаевна. Этот — не подействовал, чего-то в нем не хватает, благородства, что ли. Да ты и сам это понимаешь, в твоих глазах принуждение и боль. Тебе ли не понимать, что ты меня предал, дорогой, оставил свою зверюшку, как только мех на ней пообтерся. Помнишь, как ты бушевал, когда сосед по даче вывез за полсотни километров и бросил в лесу старого ослепшего пса? Ты шутил, что «левак укрепляет брак», а я знала, что это не просто шутка, на многое закрывала глаза, но предательства простить не могу. Извини, дорогой, не могу. Так что индульгенции я тебе не дам, мучайся своими комплексами, хотя я не очень в эти мучения верю. А если даже они есть, котенок поможет забыться — и как это я ошиблась, конечно, не козочка, а котенок, пушистый, ласковый, трогательно глупенький…

— Женя, а ведь индульгенции я тебе не дам. Развод — дала, а вот индульгенцию… Не проси, друг мой, не дам.

Ольга Николаевна испытала острую жалость: он вдруг как-то обмяк, постарел. Она вспомнила картинку с натуры, когда несколько лет назад они вместе отдыхали в санатории. Красивая дружная пара — известный художник с женой, ему лет под сорок, она много старше, лет на двенадцать, хотя с виду этого никак не скажешь: отличная теннисистка и пловчиха, отчаянная танцорша, она казалась ровесницей ему. Однажды Ольга Николаевна увидела ее в темной пустынной аллее и не подошла, замерла, терзаемая глубоким сочувствием. Жену художника трудно было узнать. Бессильно раскинув натруженные руки и ноги, на скамье сидела пожилая женщина, выжатая, как лимон, непосильным, ею самою взятым темпом. Весь день, она блестяще играла свою роль, срывала аплодисменты — и теперь расплачивалась, мучилась от боли в суставах, от безмерной усталости, от сознания того, что завтра и послезавтра нужно снова резвиться и прыгать, ходить быстрой пружинистой походкой и вызывать восхищение тогда, когда она больше всего нуждается в отдыхе и сочувствии. Так и ты, друг мой, захотел обмануть природу, продлить молодость, ну, совсем так, как люди едут в сентябре — октябре на юг, чтобы продлить лето. Что ж, это бывает приятно, но когда возвращаешься домой, в сырую холодную осень, за кратковременные радости с лихвой расплачиваешься долгими насморками и мучительными бронхитами…

— Ты права, зверюшка, не заслужил. Но все-таки пожили мы с тобой неплохо, вот только концовка не получилась.

— Ты и мастером не стал потому, что на третий раунд тебя часто не хватало.

— Ольга Николаевна, — входя, сказала Наташа, — вы можете думать обо мне все, что угодно, но я люблю Евгения Ивановича всем сердцем.

— Ты не оригинальна, девочка, его любили многие.

— Изобразила Казанову… — проворчал Евгений Иванович. — Наташа, чай еще остался?

— Лучше бы ты лег отдохнуть, — поднимаясь, сказала Ольга Николаевна.