Волк среди волков - Розенталь Роза Абрамовна. Страница 94

Пагель просадил свои деньги. Под лопаткой крупье исчезли все тридцать фишек.

— Семнадцать, — возвестил крупье.

Семнадцать — тоже неплохо! Семнадцать плюс четыре — все же лучше, чем эта дурацкая игра. Для «семнадцати и четырех» все же нужно кое-что соображать. А здесь только сидишь и ждешь приговора судьбы. Глупейшая штука на свете, развлечение для рабов!

Пагель вдруг решительно встал, протолкался между выстроившимися позади игроками и закурил. Обер-лейтенант фон Штудман, безучастно стоявший у стены, бросил на него быстрый взгляд.

— Вы что ж? Уже кончили?

— Да, — сказал Пагель сердито.

— А как шла игра?

— Средне. — Он несколько раз жадно затянулся, затем спросил: — Пошли?

— Охотно! Глаза бы мои на все это не глядели, — я сейчас вытащу и господина фон Праквица! Он хотел забавы ради посмотреть…

— Забавы ради! Так я жду здесь.

Штудман стал протискиваться между играющими, Пагель занял его место у стены. Юноша устал и обессилел. Таю вот он каким оказался, этот вечер, которого он так ждал, знаменательный вечер, когда в руках у тебя, наконец, крупная сумма и можно ставить как захочется! Но в жизни все бывает наоборот. Сегодня, когда он мог играть сколько душе угодно, именно сегодня у него пропала охота. «То кубка нет у нас, то нет вина», — вспомнилось ему.

Значит, с игрой навсегда покончено, он чувствовал, что никогда уже больше его не потянет к зеленому столу. Он может завтра утром преспокойно уехать с ротмистром в деревню, вероятно, чем-нибудь вроде надсмотрщика над рабами — и ровно ничего он тут в Берлине не упустит. Ровно ничего! Что бы ты ни делал, все одинаково бессмысленно. Поучительно наблюдать, как жизнь растекается между пальцами, словно сама лишает себя смысла и цены, так же как деньги, текущие все более стремительным потоком, сами себя обессмысливают и обесценивают. За один короткий день он утратил мать и Петера — нет, Петру, а теперь и страсть к игре… Пустая никчемная штука… Право, можно бы с таким же успехом прыгнуть с моста под ближайший трамвай — это было бы так же осмысленно и так же бессмысленно, как и все остальное!

Зевнув, он снова закурил.

Пиявка, казалось, только этого и ждала. Она подошла к нему.

— Угостите сигареткой?

Безмолвно протянул ей Пагель пачку сигарет.

— Английские? Нет, не выношу их, они для меня слишком крепкие. А других у вас нет?

Пагель покачал головой, чуть улыбаясь.

— Как это вы можете курить их? Там же опий!

— Чем опий хуже кокаина? — спросил Пагель и вызывающе посмотрел на ее нос. Вероятно, она сегодня не очень нанюхалась, нос еще не побелел. Впрочем, это может быть от пудры, ну конечно, нос напудрен… Он стал разглядывать ее с деловитым спокойным любопытством.

— Кокаин! Вы что же думаете, я нюхаю кокаин?

Отзвуки былой враждебности придали ее голосу резкость, хотя она сейчас изо всех сил старалась ему понравиться и действительно была красива. Фигура высокая, стройная, грудь, открытая глубоким вырезом платья, кажется маленькой и упругой. Только злая она, эта женщина, вот чего нельзя забывать: злая, жадная, ненасытная, скандальная, холодная, кокаинистка. По природе злая — Петер не была злой, или нет, Петра все-таки была злой. Но это не так бросалось в глаза, ей удавалось скрывать свою злость, пока он ее не уличил. Нет, и с Петрой покончено.

— Значит, не нюхаете? А я думал, да! — равнодушно заметил он и стал искать глазами Штудмана. Ему хотелось уйти. Эта статная корова надоела ему до смерти.

— Ну, изредка, — призналась она, — когда очень устану. Но ведь это все равно что пирамидон принять, правда? Пирамидоном тоже можно разрушить организм. У меня была подруга, так она принимала по двадцать порошков в день. И она…

— Хватит, сокровище мое! — прервал ее Пагель. — Не интересуюсь. Разве ты не хочешь игрануть?

Но не так легко было от нее отделаться. И она ничуть не обиделась: она обижалась, только когда ее не замечали.

— А вы уже кончили играть? — спросила она.

— Ну да, всю валюту просадил! Полный банкрот.

— Ври больше, плутишка! — игриво хохотнула она.

Он видел, что она не верит ему. Должно быть, кое-что пронюхала насчет содержимого его карманов, иначе ни за что бы не стала тратить время и любезности на какого-то голодранца в потертом кителе, она же признавала только кавалеров во фраках!

— Сделайте мне одно одолжение! — воскликнула она вдруг. — Поставьте разок за меня!

— Зачем? — спросил он раздраженно. И куда только Штудман провалился! От этой дуры никак не отделаешься. — По-моему, вы и сами играть умеете.

— Вы наверняка принесете мне счастье!

— Возможно. Но я больше не играю.

— О, прошу вас, — хоть раз!

— Вы же слышали, я больше не играю!

— Это правда?

— Правда!

Она засмеялась.

А Пагель раздраженно продолжал:

— Почему вы так глупо смеетесь? Я сказал, что больше не играю!

— Вы — и не играете! Да я скорее поверю…

Она осеклась, в ее голосе вдруг зазвучали ласковые, убеждающие нотки:

— Пойдем, дорогой, поставь разок за меня, я тебя за это приласкаю…

— Покорно благодарю!.. — грубо отрезал Пагель. И, не выдержав, воскликнул: — Господи, неужели я от нее никогда не избавлюсь? Уходите, говорю вам, я больше не играю, я вас вообще не выношу! Противны вы мне!

Она внимательно посмотрела на него:

— Какой ты сейчас душка, мой мальчик, я и не замечала, что ты такой красавчик! Всегда торчишь, как дурак, за зеленым столом! — И затем льстиво добавила: — Пойдем, дорогой! Поставь за меня! Ты принесешь мне счастье!

Пагель отбросил окурок и наклонился к ее лицу.

— Если ты скажешь еще хоть слово, стерва окаянная, я тебе так дам в рожу, что ты…

Он дрожал всем телом от бессмысленной ярости. Ее глаза были совсем близко от его глаз. Тоже карие, они теперь затуманились влагой покорности.

— Что ж, бей! — прошептала она. — Только поставь разок за меня, дуся…

Пагель порывисто отвернулся, стремительно подошел к столу и схватил Штудмана за локоть. Задыхаясь, он спросил:

— Мы идем, или мы не идем?

— Никак не могу оторвать ротмистра от стола! — так же взволнованно прошептал в ответ Штудман. — Вы только посмотрите!

Крайне неохотно сопровождал ротмистр фон Праквиц бывшего своего портупей-юнкера Пагеля в его таинственном путешествии по ночному Берлину; еще у Люттера и Вегнера он с большим неудовольствием терпел его общество и вызывающую болтовню и никак не мог извинить ему оскорбительное предложение денег. Он находил совершенно неуместным интерес своего друга Штудмана к этому опустившемуся гуляке, богатство которого казалось ротмистру более чем подозрительным. И если поведение юноши во время маленького инцидента с осколком гранаты в битве под Тетельмюнде представлялось фон Штудману хоть и слегка смешным, но, особенно приняв во внимание крайнюю молодость Пагеля, все же геройским, то для фон Праквица смешное всегда перевешивало геройское, — а натура, способная на такие экстравагантности, могла вызвать только недоверие.

Честному ротмистру Иоахиму фон Праквицу лишь экстравагантности других людей казались подозрительными, к своим собственным он относился в высшей степени терпимо. И едва он узнал, что предстоят не мерзкие развлечения с голыми бабами — какой ужас! — но всего лишь игра, вернее говоря, jeu, [5] — в тот же миг полицейские в подбитых гвоздями башмаках утратили всю свою грозность, неосвещенный дом уже казался гостеприимным, стремный юмористической фигурой, а портупей-юнкер Пагель из совратителя и сомнительного субъекта превратился в славного малого и знающего жизнь молодого человека.

И когда ротмистр стоял в маленькой мещанской передней с горами одежды на вешалках, когда бравый усач за складным столиком приветливо спросил: «Не угодно ли фишек, господа?» — и ротмистр, после быстрого, испытующего взгляда, спросил: «В армии служили? А? Где?» — и усач, щелкнув воображаемыми шпорами, ответил: «Так точно! Девятнадцатый саксонский обоз, Лейпциг», — тут ротмистр пришел в отличное настроение и почувствовал себя как дома.