Одинокая птица - Цфасман Р. А.. Страница 17

— Я сказала им, чтобы они прекратили это безобразие, иначе я вызову полицию. Объяснила, что в городе запрещено убивать диких птиц. Жестокое обращение с животными считается преступлением. Говоря откровенно, мне хотелось не читать им лекцию, а взять грабли и треснуть кого-нибудь из них по башке. Но я, конечно, сдержалась. Посадила птицу в сумку и быстро удалилась. Я не была уверена, что смогу ее вылечить, но не оставлять же ее в такой ужасной ситуации. Она не так плоха, как я подумала поначалу. В ловушку попала лишь одной лапой. Она сломана, но перелом, как говорим мы, врачи, чистый, то есть не осколочный. Надеюсь, заживет. Ворона просидела в ловушке не более двух часов, поэтому не успела умереть от голода и обезвоживания организма. В прошлом году я наткнулась на другую птицу, попавшую в ловушку, — на сову. Обе ее лапы были перебиты в нескольких местах, и она уже умирала от голода. Мне пришлось ее усыпить. Эта ворона по сравнению с ней — живчик. Будем надеяться на лучшее.

Из сумки снова донеслось карканье — грустное, жалобное. Жаль, что вороны не понимают человеческого языка, а то бы я ее утешила: «Ты везучая птица — встретила очень добрую и храбрую женщину».

В половине пятого зазвонил телефон. Я в это время читала в своей комнате. Бабушка возилась на кухне. Сбежав по лестнице в прихожую, я схватила трубку.

— Привет! — раздался в ней голос отца, причем на фоне музыки. Должно быть, он в своем гольф-клубе. — Как прошел день?

Голос у него приветливый, но это наигранная приветливость. Если бы мы оказались лицом к лицу, я просто пожала бы плечами и даже не удосужилась ответить. Однако телефон — другое дело: нельзя же все время молчать.

— Все отлично, — пробормотала я.

— Ты не в духе? Что-то беспокоит? — спросил он с легким смешком.

Да все беспокоит — сплошные огорчения. Каждый разговор с Кийоши оканчивается тем, что кто-нибудь из нас выходит из себя. Меня, например, раздражает то, что он так легко поверил в мнимую набожность Кейко. И на себя я злюсь: у меня не хватило смелости сказать ему, что я потеряла веру в Бога. Да еще мать прислала очередное бессодержательное письмо и к тому же не хочет, чтобы мы перезванивались. В городе творится черт знает что. Люди ненавидят животных, гоняются с граблями за раненой птицей, чтобы прикончить ее. Но как я могу рассказать отцу обо всем этом, если он — главная причина моих несчастий? Если бы не его недостойное поведение, мать не уехала бы и не лгала мне. Если бы он не принес ей столько горя, она, может, и не стала бы трусихой, боящейся огорчить близких — боящейся настолько, что вынуждена сочинять небылицы.

Отец между тем молчит на другом конце провода и ждет моего ответа, как будто мое душевное состояние его действительно интересует.

— Да нет, ничего не беспокоит, — наконец отвечаю я сквозь стиснутые зубы.

Он не уловил интонацию.

— Отлично! Бабушка дома?

— Да, она на кухне.

— Дай ее мне.

Передав бабушке трубку, я осталась в прихожей, прислушиваясь к разговору. Но бабушкины реплики односложны:

— Да. Отлично. Очень хорошо.

Примерно так же говорила с отцом мать, когда он предупреждал ее по телефону, что вернется поздно.

Когда бабушка повесила трубку, я спросила:

— А что, отец сегодня не придет?

Она скорчила кислую физиономию:

— Вышло так, что игра в гольф затянулась. А завтра у него ранним утром важная деловая встреча в Хиросиме. Поэтому он поедет туда сегодня вечером, не заходя домой, и заночует в отеле. Так ему удобней: не надо рано вставать и мчаться как угорелому.

Подобно моей матери, бабушка Шимидзу оставляет неуклюжую ложь отца без комментариев. Он заранее собирался ехать в Хиросиму, прямо из гольф-клуба, и утром, уходя из дома, взял сумку с походным джентльменским набором. Впрочем, скорее всего в квартире Томико у него есть и одежда и обувь. Наверное, целый гардероб успел скопиться. Я представила себе тесную комнатенку над баром и дешевый комод, где валяются вперемешку их шмотки.

Я проследовала за бабушкой на кухню. Когда зазвонил телефон, она готовила бульон, в котором тушилось рагу из морепродуктов. Отец обожает это блюдо. Чтобы бульон получился вкуснее, в нем часами кипятят сушеные рыбьи головы и рубленые овощи. Кажется, все, кроме отца, такое рагу на дух не переносят.

Бабушка молча процеживает бульон в пластиковый сосуд, чтобы он дожил до завтрашнего дня. А то, что осталось в сите, выбрасывает в мусорное ведро. Рыбьи головы падают в него со зловещим стуком.

— Бабушка! — окликаю я ее.

Она повернулась ко мне — глаза усталые, даже грустные.

— Давай я приготовлю ужин. Нас всего двое, мы можем обойтись без деликатесов.

Она окаменела. Резко обозначились мышцы на тощей шее. Всхрапнула по-лошадиному.

— Почему не приготовить нормальный ужин для двоих? Что делать, если у отца дел невпроворот? — И, не говоря больше ни слова, стала рыться в холодильнике.

— Может, все-таки тебе помочь?

— А что, ты уже сделала все уроки? — язвительно спросила она, даже не оборачиваясь в мою сторону.

Мать в подобной ситуации грустно улыбнулась бы и приняла мою помощь. Когда отец в последний момент звонил и предупреждал, что не появится, я готовила ей ужин или мы шли с ней в город в какое-нибудь кафе. Она в таких случаях была особенно добра ко мне, с готовностью выслушивала мою болтовню, смеялась шуткам, которыми я старалась поднять ей настроение. Может, такое поведение тоже свидетельствовало о ее робости — боязни посмотреть правде в глаза. Но зато как отец и бабушка она себя никогда не вела. Мать наделала в своей жизни немало ошибок, часто была неправа, но меня она никогда ни в чем не упрекала, не злилась на меня, в отличие от бабушки Шимидзу, которая даже мое желание помочь встречает в штыки. Вот и сейчас стоит спиной, возится с салатом-латуком. Я не вижу ее лица, но легко могу представить себе его выражение. Она придирчиво и недоверчиво рассматривает салат, будто он задумал что-то плохое. И зачем я, дура, пыталась подбодрить ее? Она не хочет радоваться жизни — предпочитает брюзжать по любому поводу. Поэтому и в магазин таскается каждый день, специально, чтобы потом жаловаться на боли в спине.

Постояв в кухне несколько секунд, я пошла наверх в свою комнату, оставив бабушку резать морковь и обрывать зеленые листья латука. Хорошо бы она была не моей бабушкой, а просто злобной старухой, живущей по соседству.

После ужина я снова иду в церковь. Половина седьмого. На улице уже темно, но полоска неба над горной грядой еще светится красным в последних лучах солнца, свалившегося за горизонт. Библейские чтения начинаются в семь, они проходят в гостиной пастора Като. Там будут всего шесть или семь человек: две пожилые дамы, студенты колледжа и мы с Кийоши. Поскольку на следующей неделе Пасха, мы изучаем евангельские описания страстей Христовых. На прошлой неделе мы обсуждали, как в Евангелии от Иоанна изложен допрос Иисуса Понтием Пилатом. Последний вопрос, заданный Пилатом, был такой: «Что есть Истина?»

— Как вы понимаете этот вопрос? — Пастор Като, сдвинув очки на кончик носа, обвел взглядом присутствующих. — Почему Иисус не ответил на него?

Все сидевшие в комнате заерзали на стульях и кушетках. Воцарилось тягостное молчание. Тогда выступила я, поскольку сразу поняла смысл этого эпизода.

— Согласно Библии, именно Иисус есть Истина, поэтому вопрос Пилата — чистейшая глупость. Он стоит перед Иисусом и спрашивает его, что есть Истина, как будто ее надо искать еще где-то. Иисус не стал отвечать, ведь ответ был очевиден.

Пастор Като расплылся в довольной улыбке и закивал столь энергично, что остатки волос на его голове разлетелись, как на ветру.

— Совершенно верно. Евангелие от Иоанна, хотел бы сказать всем вам, начинается с упоминания одного-единственного слова, означающего Истину. И эта Истина — конечно, Христос.

Когда мы стали расходиться по домам, ко мне подошла студентка колледжа — девушка, прошедшая обряд конфирмации в один день с Кийоши.