Одинокая птица - Цфасман Р. А.. Страница 37

В клетке есть еще один постоялец — соловей с коричневыми кругами вокруг ушей. Он сидит на земле, чирикает, шипит и широко открывает клюв, точно говоря: «Скорее — я умираю от голода». Как только я протягиваю руку, он норовит клюнуть меня. Потом отскакивает и забивается в дальний конец клетки, спрятавшись за бревно. Мне ничего не остается, как загнать его в угол и схватить. Он злобно шипит, думая, что я собралась его убить. Но при виде шприца с готовностью разевает клюв. Я кормлю его, после чего осторожно ставлю на землю. Соловей на какое-то мгновение умолкает и сидит на месте, но потом снова устремляется вприпрыжку в дальний конец клетки, непрерывно шипя. Это обычное его поведение.

Доктор Мидзутани нашла его на прошлой неделе. Он сидел в упавшем гнезде вместе с другим птенцом. Оба они уже оперились и могли вставать, так что мы решили, что с ними особых проблем не будет. Один из птенцов оказался зловредным: все время шипел и норовил цапнуть меня за палец. Другой же вел себя тихо — только раскрывал клюв в ожидании еды. Злую птичку я назвала Ри, а добрую — Харуко, в честь моих бабушек. Не надо объяснять, что Харуко — это имя покойной бабушки Курихара. Но, кажется, я сглазила бедного тихоню. Однажды утром я нашла его мертвым, уже окоченевшим, с вытянутыми лапками, похожими на прутики.

— Вы ни в чем не виноваты, — успокоила меня доктор Мидзутани, осматривая мертвую птичку. — Птенцы иногда умирают. У него могла быть инфекция или несварение желудка. Да что угодно.

— А вы не думаете, что его заклевал до смерти другой птенец? Он ведь злючка.

— Нет. — Доктор поднесла трупик ближе к лампе. — Никаких ран не видно.

О том, что я дала соловьям имена своих бабушек, я умолчала. Злой птенчик покинул в тот же день гнездо и прыгал по всей клетке. По-моему, он не слишком расстроился, что остался один.

Когда я чистила клетку и наливала воду в блюдца, показалась доктор Мидзутани.

— Прекрасная работа, — сказала она, войдя в клетку. — Пациенты выглядят чудесно.

Из другой клетки донеслось карканье вороны.

— Ее мы сегодня выпустим, — торжественно объявила доктор.

— А где?

— Прямо здесь. Я думала отвезти ворону обратно в горы, около того дома, где ее нашли. Но боюсь, она снова попадет в ловушку или залетит во двор, где ее чуть не убили.

Как только мы вошли в клетку, ворона тут же взлетела на ветку. Шум крыльев напоминал глухой стук тяжелого пальто, брошенного на пол. Ворона каркает и смотрит на нас с подозрением. Наверное, думает, что мы собираемся снова сгибать и разгибать ее больную лапу. Успокоившись, она вертит головой и чистит перья. Сломанная лапа все еще тоньше здоровой, но ненамного. Пожалуй, это отличие можем разглядеть только мы с доктором, поскольку знаем историю болезни. Ворона отъелась, заметно прибавила в весе. Маховые перья у нее как лакированные. Любой принял бы ее за обычную ворону, каких тысячи. Хвост не совсем опрятен, но такое случается и в природе.

Доктор Мидзутани взяла воронью миску с кормом, вынесла ее во двор и поставила на землю в нескольких метрах от клетки. Я последовала за ней, оставив дверь открытой. Мы отошли на середину двора и сели за легкий столик, предназначенный для летних пикников.

Спустя некоторое время ворона слетела с ветки. Она остановилась у двери клетки, но потом снова села на ветку. Так повторялось несколько раз. Она раздумывала минут десять, наконец решилась покинуть клетку и, тяжело взмахивая крыльями, закружилась над двором. Затем села на ветвь клена.

— Наверное, какое-то время она полетает здесь, — сказала доктор, прикрывая ладонью глаза от солнца. — Оставьте ей корм, она еще вернется.

Мы направились в клинику, а ворона все сидела на клене и каркала.

Я возвращалась домой и на нашей улице издали увидела, что кто-то вышел из моего дома. Присмотревшись, я узнала Кейко. На ней было длинное серое платье, волосы собраны в пучок. Она стояла ко мне спиной, и я поспешила спрятаться за угол. Не хочу, чтобы она меня видела. Но что она делала в моем доме? Этот вопрос я задавала себе по дороге в маленький парк, где решила переждать. Посидев там минут десять, я направилась к дому.

Никаких следов пребывания Кейко не заметно, но я чувствую: что-то не так. Бабушка — на кухне. Я слышу, как грохочут кастрюли и сковородки. Странно: бабушка обычно не гремит посудой. Сердце у меня забилось сильней, и к горлу подступила тошнота. Может, убежать? Бабушка не слышала, как я вошла. Но куда идти? Рано или поздно все равно придется возвращаться.

Я сняла туфли и прокралась к кухне. Бабушка вытирает руки о полотенце. На столе стоит ваза с клубникой. В этой вазе мать Кейко иногда приносит нам фрукты, печенье или цветы, делясь с нами подарками, которые посылают ее мужу благодарные пациенты. Мать возвращала вазу, наполнив ее домашними сладостями. Бабушка предпочитает возвращать ее пустой, хотя и отполированной до блеска. Довольно невежливо, но госпожа Ямасаки не обижается. Обычно вазу приносят старшие сестры Кейко. Сама она после нашей размолвки избегает встречи со мной.

Вытерев руки, бабушка Шимидзу, к моему удивлению, не повесила полотенце, а швырнула его в раковину.

— Садись, Мегуми, — отрывисто бросила она.

Я села, а она осталась стоять. Меня охватила тревога. Наклонившись вперед, я сжала голову руками.

— Я только что позвонила твоему отцу и попросила его срочно приехать домой. И знаешь почему? — произнесла она ледяным тоном.

Я покачала головой, приготовясь расплакаться. Понятно, что бабушкин гнев как-то связан с визитом Кейко. Чтобы бабушка решилась позвонить отцу в дом его подружки — для этого должна быть очень веская причина. Но зачем эти штучки — «Знаешь почему?» Откуда мне знать?

— Я попросила его приехать, потому что ты, Мегуми, изовралась. — Бабушка сжала рот и тяжело дышит через нос, как рассерженная лошадь.

Избегая ее взгляда, я рассматриваю вазу с клубникой. Те ягоды, что внизу, смялись. А может, они отравлены?

— Ты больше не ходишь в церковь, — продолжает бабушка, — а вместо этого катаешься по вечерам на машине с парнем, который старше тебя.

Мне захотелось выскочить из дома, прибежать к Ямасаки и схватить Кейко за шиворот. Проклятая лицемерка! Нашла повод прийти к нам, якобы притащив клубнику, а сама воспользовалась возможностью настучать на меня. А ведь когда-то я считала ее своей близкой подругой.

— Ну и что ты скажешь в свое оправдание? — требовательно вопрошает бабушка.

Что тут скажешь? Врала, конечно. С точки зрения бабушки, мое поведение недопустимо. Бесполезно объяснять ей, что Тору — друг детства. Бабушке на моих друзей детства наплевать. Я уставилась в полированный пол кухни — хоть бы провалиться сквозь него.

— Это еще не все, — шипит бабушка. — Ты получаешь письма, которые мы запретили тебе получать. — Она вытащила из кармана шесть писем от матери. — Мало того, ты писала, что хочешь ей звонить.

Я подпрыгнула на стуле вне себя от ярости. Какое право имеет бабушка выкрадывать и читать письма моей матери? Даже если она подозревала меня в тайных уловках, она не смела соваться в мою комнату. А Кейко? Тоже хороша! О письмах ей рассказал, наверное, Кийоши, а она выдала меня. Теперь даже не знаю, чем все это обернется. Даже Бог, если он существует, запретил бы Кейко лезть в чужие дела.

Сделав шаг, я вырвала письма из рук бабушки. Ее лицо залилось краской. Я слышу ее тяжелое дыхание. Будь она помоложе, она бы ударила меня. Может, и сейчас ударит, но я гораздо проворней. На всякий случай отступила на пару шагов.

— Ты не имеешь права! Мать писала письма мне, а не тебе!

— Но ты ведь нас обманывала.

— Это не важно: вы не оставили мне выбора.

Я так сжала кулаки, что пальцы левой руки чуть не изодрали бумагу. Стукнуть ее, что ли? Даже представила, как она согнется пополам, держась высохшей рукой за сломанную челюсть. Картина неплохая, но что, если с ней случится сердечный приступ и она умрет? Только этого не хватало! Остыв, я побежала к черному ходу.