От первых проталин до первой грозы - Скребицкий Георгий Алексеевич. Страница 34

— Ну что ж, это дело, — встрепенулась мама. — Я сейчас схожу к ямщику Дагаеву и найму его. Пусть завтра же утром отвезёт эту милую птичку обратно…

До вечера попугай обобрал ещё две яблони. Но, когда начало темнеть, он спустился вниз и сам залез в свою клетку.

Этого мама только и ждала. Она заперла дверцу и торжественно принесла пленника домой.

Ночь он проспал спокойно, даже не подозревая того, какое путешествие его вновь ожидает.

Но едва забрезжил рассвет, попочка бодро проснулся и на весь дом заявил, что пора вставать и нести его в сад. Мама встала, встала и тётка Дарья, и они вдвоём отнесли клетку с попугаем к Дагаеву. А тот отвёз баловника к его прежним владельцам.

С попугаем мама послала и записку, в которой благодарила за подарок, но уверяла, что у нас слишком мала квартира, чтобы мы имели возможность забавляться такой милой птичкой.

Внизу мама приписала: «Клетку тоже возвращаем в целости и сохранности».

На следующее утро мама сходила к Дагаеву и спросила, нет ли ответа, не просили ли чего-нибудь передать.

— Нет! — отвечал возница. — Сама барыня, как увидела, что я птицу ей в дом несу, так расстроилась, так расстроилась, что даже и говорить со мной не захотела…

Вот и увезли у меня мой подарок, моего озорного попочку. А мне, признаться, всё-таки было жалко с ним расставаться.

СЕРЁЖА ПРИЕХАЛ

Незаметно бежало лето. В начале августа приехал из Москвы Серёжа. Я даже сразу не узнал его, так он загорел и возмужал.

Серёжа приехал весёлый, рассказывал, как ловил рыбу, как поймал сам двух лещей. Один здоровенный такой, еле-еле в ведро уместился.

Я тоже рассказал ему, как поймал сачком щуку, как собираю бабочек и жуков. Но к моей коллекции Серёжа отнёсся вполне равнодушно.

— Охота была разных мушек, таракашек ловить! — небрежно сказал он.

И вот ведь что удивительно: только сказал он это, и все мои бабочки и жучки мне самому показались такими ничтожными!

Зато Серёжа с большим интересом слушал историю с мотоциклетом.

— Эх, жаль меня здесь не было! Я бы его обязательно наладил, — сказал он.

Я охотно поверил, что уж Серёжа наверное бы наладил мотоциклет и его не пришлось бы, как мама говорит, продать за гроши.

Про попугая Серёжа сказал очень коротко:

— Охота была столько возиться. Стукнуть разок по головке — сразу бы богу душу отдал.

Потом Серело рассказал мне самое важное и интересное. В деревне, где его мама снимала дачу, жил один знакомый охотник. И он дал Серёже несколько раз выстрелить из настоящего ружья.

— Но ведь оно как в плечо отдаст, так с ног и слетишь, — сказал я.

— Глупости! — ответил Серёжа. — Отдаёт, конечно, здорово. Нужно крепче на ногах стоять, тогда и не слетишь. Я даже грача застрелил, — небрежно добавил он. — Тот действительно, как тряпка, с дерева слетел.

После этих рассказов я почувствовал, что пропасть, разделявшая нас, раздвинулась ещё больше и Серёжа в своём превосходстве стал для меня почти так же недосягаем, как Кока Соколов.

Даже сам Михалыч одобрил рассказы Серёжи о том, что тот стрелял из настоящего ружья.

— Молодчина! — сказал он и, немного помолчав, таинственно добавил: — Ну да, я тоже кое-что для вас приготовил, скоро привезут.

Вот тут сразу исчезло всё различие между «взрослым» Серёжей и мной. Мы оба бросились к Михалычу, умоляя не мучить и рассказать, что именно должны для нас привезти. Но Михалыч, как всегда, только посмеивался и ничего не хотел сказать. Ужасная у него была эта манера. Уж лучше бы и не начинал говорить, если сказать не хочет. Однако ничего не поделаешь — приходилось ждать.

В первые же дни после приезда Серёжи мы с ним сбегали и на реку половить пескарей, и в ближайший лесок за грибами. Только грибами Серёжа мало интересовался. Зато он мне в лесу показал такое, от чего я сразу даже опомниться не мог. Только мы пришли на поляну, Серёжа сел на пенёк и вдруг, совсем как Михалыч, сказал:

— Ну что ж, дружище, покурим, пожалуй?

Я думал, что это он так, понарошку. Раньше мы с ним сорвём, бывало, одуванчик, расщепим конец стебля на четыре части, возьмём в рот и начнём приговаривать: «Бабка, бабка, завей кудри, бабка, бабка, завей кудри!» Потом вынем стебелёк изо рта, а четыре кончика и правда в колечки завились. Чем дольше приговариваешь, тем круче завьются.

Это у нас и называлось «покурить».

Но на этот раз Серёжа никаких одуванчиков рвать не стал. Он полез в карман и вытащил оттуда коробочку настоящих папирос и спички.

Я с изумлением смотрел, что же будет дальше. А Серёжа преспокойно взял папиросу в рот, зажёг спичку и закурил.

— Я даже через нос дым пускать могу, — сказал он. И пустил струйку дыма.

Правда, при этом он так закашлялся, что даже весь покраснел и слезы на глазах выступили. Но он быстро оправился и спокойно сказал:

— Крошка табаку в горло попала, ужасно небрежно теперь набивают гильзы.

— Серёжа, а откуда у тебя папиросы? — робко спросил я.

— Как — откуда? У папы взял.

— У Михалыча? А он знает?

— Дурак! — отрезал Серёжа, презрительно взглянув на меня. И тут же добавил: — Ты ещё не вздумай ему рассказать, с тебя этого хватит.

— Нет, я ничего не скажу, — уныло ответил я. Но почему-то всё молодечество Серёжи, его умение курить мне вдруг показалось совсем не так уже заманчиво. Какой же он взрослый, если потихоньку таскает у Михалыча папиросы и боится, что его поймают? Нет, лучше уж подождать, пока вырастешь, будешь такой, как Кока; тогда закуришь при всех, никого не боясь, не стесняясь. А курить так, украдкой, да ещё чужие, как воришка, совсем неинтересно. Я, конечно, не сказал Серёже то, о чём подумал, но он как будто и сам догадался. Он покровительственно похлопал меня по плечу и насмешливо проговорил:

— Эх ты, пупочка-мумочка! Пойдём грибки искать.

Ну и что ж, что «пупочка-мумочка», а всё-таки я в этот раз нашёл три белых гриба, а Серёжа ни одного.

МЫ ЗАВЕЛИ СОБАКУ

Мы с Серёжей ложились спать. Вдруг дверь отворилась, и вошёл Михалыч, а следом за ним — большая, красивая собака, белая с тёмно-коричневыми пятнами на боках. Морда у неё тоже была коричневая, а огромные уши свисали вниз.

— Откуда она? Это наша будет? Как её звать? — закричали мы, вскакивая с постелей в одних рубашках и бросаясь к собаке.

Пёс, немного смущённый такой бурной встречей, всё же дружелюбно завилял хвостом и позволил себя погладить. Он даже обнюхал мою руку и лизнул её мягким розовым языком.

— Вот и мы завели собаку, — сказал Михалыч. — Ну, а теперь марш по кроватям! А то придёт Сама, увидит, что в одних рубашках бегаете, и задаст нам.

Мы сейчас же залезли обратно в кровати, а Михалыч уселся на стул.

— Джек, сядь, сядь здесь! — сказал он собаке, указывая на пол.

Пёс сел рядом и подал лапу.

— Здравствуй, здравствуй! — сказал Михалыч, потряс лапу и снял её с колен, но Джек сейчас же подал её опять.

Так он «здоровался», наверное, раз десять подряд. Михалыч делал вид, что сердится, снимал лапу. Джек подавал опять, а мы смеялись.

— Ну, довольно, — сказал наконец Михалыч. — Ложись.

Джек сейчас же послушно улёгся у его ног и только искоса поглядывал на Михалыча да слегка постукивал по полу хвостом.

Шерсть у Джека была короткая, блестящая, гладкая, а из-под неё проступали сильные мускулы. Михалыч сказал, что Джек — охотничья собака, легавая. С легавыми собаками можно охотиться только за дичью — за разными птицами, а на зайцев или лисиц нельзя.

— Вот попривыкнет немного к нам, мы и пойдём с ним уток стрелять. Ну, а теперь живо ложитесь спать, а то уже поздно.

Михалыч окликнул Джека и вышел с ним из комнаты.

На следующее утро мы с Серёжей встали пораньше, напились поскорее чаю и побежали гулять с Джеком.

Пёс весело бегал по высокой, густой траве, между кустами, вилял хвостом, ласкался к нам и вообще чувствовал себя на новом месте, как дома.