Учитель - Денисова Ольга. Страница 18

Осторожные шаги и тихий рык раздались чуть в стороне, и Нечай едва не застонал: тварь была не одна. Что ей стоит кинуться на них, еще живых? Но второе существо присоединилось к первому: теперь они чавкали и урчали хором. А потом подошло третье, и четвертое… Сколько же их здесь? Груша не шевелилась и дышала очень тихо, а потом начала потихоньку высвобождать зажатые Нечаем руки. Он хотел помешать ей, но она не послушалась, и он испугался, что она начнет мычать, и тогда… и тогда… Почему никто не тронул их до сих пор? Почему их оставили в покое?

Груша обхватила его голову руками, поднялась с колен и потянула его вперед: она хотела уйти! Что будет, если он шевельнется? Нечай, повинуясь воле ребенка, начал разгибать колени. Чавканье за спиной смолкло, и он замер. Но Груша тянула его за собой, нетерпеливо и властно. Он поднял ее на руки – она продолжала прижимать к себе его лицо – и выпрямился. Раздалось короткое, тихое рычание, но тут же прекратилось. Не оглядываться. Теперь главное – не оглядываться. Нечай не понял, с чего это пришло ему в голову, но он, пошатнувшись, шагнул вперед. Не один – множество взглядов толкало его в спину: они гнали его! Гнали прочь, и не собирались нападать. Он пошел быстрей, унося Грушу от жуткой трапезы чудовищ, а потом побежал, спотыкаясь и рискуя уронить ребенка.

Он бежал до самого дома, и не чувствовал ни усталости, ни тяжести девочки. Только у ворот ноги его подкосились, и Нечай опустился на землю, привалившись к забору. Груша высвободилась из его объятий, провела длинным, жестким рукавом по его мокрому лбу и прижалась губами к волосам. Говорить Нечай не мог: внутри хрипело и квакало, воздух жег горло, словно кислота, и тошнота плескалась где-то под кадыком.

На лице девочки он не увидел страха. Она оставалась спокойной и по-взрослому рассудительной. Она жалела его, и рукава мешали ей гладить его по голове. Там, в лесу, она ничего не видела и не слышала, но почему-то Нечай не сомневался – она отлично знала, что происходит. Да ведь она прибежала его спасать! Она его спасала, а не он ее!

День четвертый

Полю нет конца и края. Каменистая дорога бежит за горизонт, извиваясь лентой. Зачем? Ведь поле ровное, как стол? Холод. Промозглый осенний холод. Начало октября, днем сыплет мелкий дождь, а ночью лужи покрывает тонкий ледок. Лапти стерлись три дня назад, и Нечай идет босиком. Ноги сбиты в кровь, и каждый шаг – это усилие, каждый шаг – преодоление препятствия. Тяжелые колодки не пускают вперед, не позволяют шагать шире. Колонна ползет медленно, и конные надзиратели-монахи скучают. Только попробуй отстать! Они хлещут по ногам. Хуже всего – упасть. Нечай не упал ни разу. Он молодой и сильный.

Их поднимают задолго до рассвета и кормят вареной брюквой. Голод стал его сущностью, он привык к нему. Они будут идти до темноты, а потом – в темноте, и лишь перед сном их снова накормят – подмокшим хлебом пополам с отрубями. Нечай ловит ртом мелкие капли дождя – можно долго не есть, но пить хочется всегда. Волосы прилипли ко лбу, ветхий армяк с дырой на пояснице, драный и свалявшийся, к ночи промокает насквозь и наутро не высыхает.

Колодники идут молча – на разговоры сил не остается. Лица вокруг угрюмы и равнодушны – никто не жалуется. Расстриги и упертые раскольники, прелюбодеи, пара разбойников, смущавшие народ богохульными речами… Как Нечая угораздило оказаться среди них? Тысяча верст до далекого монастыря, тюрьмой которого до слез пугают матерых душегубов.

Нечай гордится тем, что оказался среди них. Гордится, только босые ноги больше не могут ступать по земле, и колодки невыносимо трут лодыжки. И бесконечное поле шатается перед глазами, и ломит поясницу, и кандалы на руках проели язвы, и от холода сводит плечи, потому что все время стараешься их приподнять, съежится. А главное – этому нет конца. А если и есть – он гораздо страшней этой дороги. И от гордости не остается и следа – только горечь.

Нечай проснулся в темноте. На печи было жарко, но он все равно натянул на себя тулуп: повыше, до подбородка. Тепла не бывает много. После таких снов он думал, что никогда больше с печи не слезет. Ему просто не хватит на это сил.

Нечаю полагался кнут и год в тюрьме с вечным поселением в далеких, неизведанных землях. За первый разбой. Человек, назвавший его своим сыном, под пыткой спас его от дыбы и виселицы, уверив судей в том, что Нечай никогда до этого не разбойничал.

Нечай отлично помнил скандал, разразившийся в тюремном дворе: приехавшие святые отцы требовали платы за исповедь тех, кого на следующий день должны были повесить. Надзиратели плевали им под ноги и орали, что платить не будут. Бывалые сидельцы рассказали, что они ругаются каждый раз, и однажды приговоренных послали на площадь, именем Христовым просить подаяния на исповедь и причастие.

Надзиратели взывали к человеколюбию попов, и те, в конце концов, согласились на жалкие гроши, которые выгребли из тощей тюремной казны. С уговором, что они исповедуют и причастят не только висельников, но и приговоренных к «торговой казни», тем более что из них выживет едва ли две трети.

Нечай отказался исповедоваться, и отвернул лицо, когда поп сунул ему обмусоленный чужими губами крест. Он ни разу не был в церкви с тех пор, как бежал из школы. Он мог бы добавить, что происходящее – надругательство над священным таинством, когда поп, перешагивая через завшивленные, вонючие тела сотни человек, набитых в тесную избу, кричит во всю глотку:

– Кого еще завтра пороть будут?

А потом вся сотня слушает сбивчивый рассказ несчастного о том, как в детстве он подглядывал за девками в бане. Рассказ льется благодаря наводящим вопросам батюшки.

Когда попы, поговорив с Нечаем о его вере, ушли, разбойник, назвавший его своим сыном, от злости расквасил ему лицо.

– Ты! – орал он в исступлении, – я тебя… А ты? Не мог его чертов крест поцеловать? Сгниешь в монастыре, сучий потрох! Монахи тебе язык вырвут и на шею вместо креста повесят! Молчи! На архиерейский суд приведут – кайся, на коленях прощенья проси!

Каяться и просить прощения Нечай не стал. Если бы он знал тогда, в чем будет состоять «смирение», наверное, сумел бы отболтаться, послушался старого разбойника. Ему было всего девятнадцать, и бурлящая кровь, подогретая тремя годами пьянящей свободы, требовала высоко поднимать голову и держать спину прямо. Ему повезло – повода для своих злобных шуток перед равнодушным судьей он не нашел, и отвечал на вопросы гордо и односложно, иначе бы ему на самом деле отсекли язык: половина раскольников, упорствующих в заблуждениях, пошли в монастырь немыми или изрядно шепелявыми. Повезло ему и в другом: партию колодников отправляли в монастырь через неделю, и кнут заменили батогами, чтоб не кормить его в тюрьме при архиерейском доме еще полгода – до следующей партии. Впрочем, мало ему не показалось. И под кнут он все равно попал, позже, за побег.

Нечай вздохнул и поежился. Рядом успокаивающе сопели племянники. Совсем не хотелось думать о том, что произошло несколько часов назад, словно случившееся было всего лишь предыдущим сном, который не стоит вспоминать. Засыпать тоже не хотелось – на кошмары у Нечая не осталось сил. Ему всегда становилось обидно, если кошмар будил его через час-другой после того, как он засыпал. Но сон все равно сморил его, и снились ему крики за спиной, только там, в лесу, он принял их равнодушно, а теперь за каждым криком видел человеческую смерть, чувствовал, примерял на себя. И теперь, во сне, он кидался на выручку тем, кто остался за спиной. Он закрывал собой человека, который бежал к нему в надежде спастись. Того человека, которого сожрали жуткие твари.

Сон мучил его долго, повторялся, начинался сначала, и не заканчивался. Нечай проснулся, ближе к обеду. Возня малых ему не мешала, впрочем, как и шум внизу.

Мишата раскалывал будущие клепки, постукивая топориком, а старшие мальчишки обрабатывали их шмыгой. Полева со старшей дочерью занималась рукоделием, мама чистила чугунки, а Груша нянчила младшего брата. И как она догадалась, что Нечай проснулся? Ведь не слышала же ничего? Но не успел он открыть глаза и осмотреться, как она тут же подняла голову и улыбнулась беззубой улыбкой. Нечай подмигнул ей, и тревога в его груди растаяла. Нет, Груша не может иметь отношения к чудовищам, населившим лес. Это невозможно.