Попугай в медвежьей берлоге - Матковский Максим. Страница 2

– Да, – ответил я. – Уже давно работаю.

– Отлично, – сказала она. – Где?

– В одной компании… Нефтедобыча, договоры, контракты, командировки… работы по горло…

– Вот и хорошо, – сказала она. – Не забывай про нас, навещай хоть раз в год.

Заведующая кафедрой Ближнего Востока повернулась и зашагала прочь по темному коридору, за ней тянулась длинная тень. Тень эта могла распахнуть предо мной двери в офисный ад менеджеров и сатанинских телефонных трелей. «Алло?! Купите, пожалуйста! Алло, продайте, пожалуйста! Пошли пить латте с круассанами, пошли курить! Директор козел! Когда аванс? Ну и напились на корпоративе!»

Помню свой слабый, буквально молящий о спасении голос. О нет, от бравады моей и следа не осталось!

– Лариса Дмитриевна… – Жалобное блеяние. Ни намека на апломб.

Она не остановилась и повернула за угол.

Как я бежал! Вы бы видели это трусливое непрактичное существо, эту филологическую макаку, нищего в погоне за скоростным поездом.

– Лариса Дмитриевна! – пищал я.

Она стояла возле кофейного автомата и закидывала в него блестящие золотые монетки. Автомат недовольно урчал и тарахтел, автомат стал свидетелем моего унижения. Почему в коридорах университета так темно? Почему Лариса Дмитриевна не поворачивается ко мне? Почему люди, попадая в Институт филологии, становятся похожими на карликовых бонобо и сутулых шимпанзе и обрюзгших горилл?!

Она порылась в карманах.

– Я хотел у вас поинтересоваться… – сказал я (идиотское слово «поинтересоваться», так говорят только бесхребетные тряпки, люди дела говорят «спросить» или «узнать»… Люди дела говорят: «Я приказываю! Я настаиваю! Ну-ка, быстро, всё сюда мне, и сразу! Но я не человек дела, я человек учебников и доски).

– У тебя не будет пятидесяти копеек? – спросила она.

Я лихорадочно, точно мультипликационный персонаж, порылся в узких карманах, подпрыгнул на месте, и на мраморный пол из меня посыпалась мелочь. Однорукий бандит, ты проиграл!

– Да-да, сейчас-сейчас, – ответил я, собирая мелочь.

– Или две по пятьдесят, – поправилась она.

Две монеты для моих глаз.

Наконец, я протянул ей мелочь. Она опустила монеты в автомат и нажала кнопки. Автомат заурчал еще громче, затрясся, завибрировал, запыхтел.

– Что ты хотел?

– Я хотел поинтересоваться…

– Говори.

– Есть ли свободное место на кафедре?

– У тебя же работа? Зачем тебе кафедра? Моя дочка не хочет работать на кафедре и в аспирантуру поступать не хочет. Она говорит: «Мама, я лучше пойду на нормальную работу…»

(Мама! Будьте моей мамой!)

– Ну, я собрался уходить с работы.

– Почему? – Она окинула меня взглядом, в котором было одновременно и любопытство, и омерзение, словно я болен лепрой.

– Хочу преподавать…

– Могу дать полставки. Больше не получится. Больше не могу.

– Полставки? Да, конечно, я согласен. Спасибо вам бо…

Но она уже не слышала мой близкий к религиозному лепет, она не видела, как из моих глаз брызнули слезы. Слезы труса и слезы филолога.

Глава 3

Киевский институт международных отношений (КИМО) находится недалеко от станции метро «Лукьяновская». В десяти минутах ходьбы. Мне дали четыре лекции, одну – на третьем курсе, и три – на первом. До работы я добирался на метро, первая пара начиналась в восемь утра. По утрам меня постоянно тошнило. Это не болезнь, не язва и не последствия бурных ночных возлияний. Просто у моего организма аллергия на слишком раннее утро. Я человек ночи, обожаю ночь, обожаю засиживаться допоздна, до часу, до двух, до трех, до четырех, иногда могу и не спать вовсе. Ночью тебя никто не трогает, ночью нет посторонних шумов, ночью ты предоставлен самому себе, и, пока люди спят, ты можешь сесть и поразмыслить, что же происходит на самом деле.

Проблема в том, что совы не умеют строить гнезда. Они селятся в дуплах или приспосабливаются к чужим гнездам.

Мои рвотные позывы давали о себе знать сразу, как только я выходил из метро. Иногда мне удавалось их сдерживать, а иногда я, невзирая на людей, ставил дешевенький дерматиновый портфельчик на асфальт, сгибался, чтоб не заляпать одежду, и блевал себе потихоньку, стараясь не издавать слишком громких звуков. Прохожие настороженно косились на меня и отворачивались. Омерзительное чувство наступает после рвоты – жить не хочется, не то что идти на работу и преподавать.

Чем славится КИМО в первую очередь? А тем, что в КИМО невозможно поступить без связей и денег. Вы скажете: тоже мне новость, сейчас так во всех вузах, и отчасти я с вами соглашусь. Госпожа Коррупция в кожаном черном плаще времени зря не теряет. Но КИМО – это нечто особенное, вы уж поверьте. В этот вуз простых смертных не пускают. Выйди в коридор и возьми ты наугад любую животину за шкирку – она точно окажется или дочерью депутата, или сыном влиятельного бизнесмена, или племянницей какой-нибудь знаменитой певички эстрады. Вместо тысячи слов стоит лишь взглянуть на парковку института: парковка могла бы легко конкурировать с любой европейской выставкой автомобилей, тут тебе и «Хаммеры», тут тебе и новенькие «мерсы» с «бэхами», тут тебе и кабриолеты, и джипы, и все что угодно. Иногда студенты приезжают на таких футуристических машинах, что прохожие толпятся в очереди, чтоб сфотографироваться. Ходят слухи, будто в КИМО набирают какой-то небольшой процент гениев и будто бы гении эти, одаренные абитуриенты, проходят своими силами. Ходят сплетни, будто бы это такое правило. Пунктик, так сказать… Но где гарантии, что одаренный абитуриент не может быть чадом миллиардеров или видных дипломатов? Я лично не верю в чудеса, вернее, верю, но только в те, что происходят в параллельных вселенных.

Только я переступил порог КИМО, как тут же возненавидел это здание, и дело не в том, что я оказался паршивой овцой в стаде избранных, нет, вовсе не в этом! Я возненавидел само здание: его холодную архитектуру, широкие лестничные пролеты, маленькие прокуренные туалетики, высоченные потолки, фаллические колонны, блики мраморных стен. Такие здания я часто вижу во снах про то, как я ищу какой-то кабинет, где у меня важная встреча, а время заканчивается, и я опаздываю, и время уже закончилось, а я все равно ищу нужный кабинет и блуждаю, блуждаю по каменному лабиринту, застреваю в лифтах, лечу со ступенек, упираюсь в тупики, и нет ни выхода, ни входа, и в конце сна я понимаю, что все потеряно. До свиданья, дядя, ты пропустил самый важный экзамен в жизни!

И да, чуть не забыл: при входе в здание имеется турникет, и там сидят два охранника-мордоворота. У меня нет пропуска в КИМО, я должен проходить по корочке Института филологии. Мое картонное удостоверение ассистента кафедры Ближнего Востока по сравнению с пластиковой карточкой КИМО – черствая обслюнявленная беззубым псом горбушка рядом с пражским тортом. Мордовороты имеют привычку скрупулезно изучать мое жалкое удостоверение, каждый раз, как я пытаюсь пройти. Они отказываются запоминать меня, они подозревают меня в недобрых намерениях. Кого-то же они должны подозревать, иначе зачем сидят?

Пока все нормальные люди проводят карточками по щели турникета, мордовороты медленно изучают мое удостоверение. Рассматривают фотографию, проверяют дату истечения срока, потом спрашивают: «Вам куда? Зачем? Вы что, преподаватель?»

Я постоянно пытаюсь избежать унизительного допроса и пройти незамеченным, мордовороты постоянно ловят меня и допрашивают. Я стою, покорно отвечаю на их вопросы и ненавижу свой дешевенький свитер и свои дешевенькие туфли.

Настанет тот день, и мордовороты будут кланяться при виде меня, становиться на колени и, высунув языки, приветствовать. «Пропустите профессора! Дорогу профессору!»

Кафедра иностранных языков находится на третьем этаже. Заведующая кафедрой – тучная женщина в золоте, золото развешано на ней повсюду: и на руках, и на шее, и на ушах, и под одеждой у нее наверняка десять килограмм золота. Она как святой дух – с ней невозможно поговорить, ее невозможно поймать, если я к ней обращаюсь, она отворачивается и проходит мимо. Золотая заведующая появляется на кафедре крайне редко, за полгода преподавания в КИМО я видел ее всего-то два раза.