Ничего кроме правды - Болен Дитер Гюнтер. Страница 13

И ещё один живой пример того, что люди этой профессии абсолютно не умеют обращаться с деньгами и успехом. Карьера от миллионера до посудомойщика — обычное явление. Так случилось с Гюнтером Габриэлем. В середине 70?х он добился бешеной популярности благодаря песням «Hey Boss, ich brauch mehr Geld» («Эй, шеф, мне бы денег побольше»), «Komm unter meine Decke» («Залезай ко мне под одеяло»), а также как продюсер Juliane Werdings «Wenn du denkst, du denkst, dann denkst du nur, du denkst» («Если ты думаешь, что ты думаешь — ты всего лишь думаешь, что ты думаешь»). Он чуть ли не навозными вилами грузил деньги в свой сейф. Но из заработанного миллиона он скоро истратил полтора. Теперь Гюнтер живёт на барже, и мог бы на равных переписываться с Драфи, обитателем фургона. Теперь оба они платят в рассрочку за свои грехи.

Столь раннее знакомство с этой средой наложило на меня сильный отпечаток. Я около ста тысяч раз поклялся себе: слушай, Дитер, если ты вдруг дорвёшься до денег, смотри, не делай таких же ошибок.

Балаган–экскаватор

Возвращение домой, к Эрике, было как путешествие на другую планету. Всю эту отрасль она считала извращённой, чокнутой. И хотела иметь с ней столько же общего, как с потом в подмышках или с раздавленными голубями. Чуть ли не каждый вечер мне приходилось уходить, а она оставалась дома и занималась тем, чем и все домохозяйки — мыла, готовила, украшала.

Часть времени уходила у меня на то, чтобы выбить выступление в каком–нибудь шоу на ТВ, в которых музыкантам предоставлялась возможность исполнить свою песню. Тогда ещё не было ни MTV, ни VIVA, ни «Pop of the Tops». Были только ARD, ZDF и немного регионального «мяса». Чтобы попасть туда, приходилось оборвать кучу телефонных проводов. Чтобы попасть на дурацкое выступление в «Современных балаганах» с Карло фон Тидеманном, приходилось «пропивать» себе путь. Ключом к успеху был руководитель съёмок Буттштедт. Его офис на Ротенбаумшоссе был «пивным колодцем». Здесь вам подавали Schaubuden — Bagger (пивной экскаватор) — «Fernet Branca» с чем–то ещё. После двух кружек забывался родной язык, но Буттштедт мог выпить десять. Мы с Энди шарахались от этих принудительных пьянок. В крайнем случае мы совали Ганди, официанту, десять марок, чтобы он разбавил коварное «Ferne» Колой. Если это не удавалось, мы выжидали, пока Вуттштедт не отвернётся, и выливали пойло в горшок с пальмой. А нашему коллеге Мейеру не повезло, его застукали как раз в тот момент, когда он поил из своего бокала деревянного льва. «Мееееейер! — загремел Буттштедт, не понимавший шуток — Вы две недели не будете выступать у меня!»

Если я не был занят организацией выступлений, то посвящал время хождению по спутникам. Эрика получала на работе анонимные письма, в которых сообщалось, что парень обманывает её, ей следовало бы обратить на это внимание. И так далее — ляляля и траляля, строчка за строчкой. Подписывалось такое таинственное послание «доброжелатель».

Предупреждения были далеко не беспочвенны. Играя в теннис, я познакомился, в частности, с Кармен Лехтенбринк, подругой популярного певца и актёра Волькера Лехтенбринка. В теннисном клубе он считал себя таким крутым, важными — просто мегазвезда. Так что меня не мучили угрызения совести, что я утешал жёнушку такого болвана. Проблема заключалась в том, что Кармен воспринимала наши отношения абсолютно всерьёз. Она старалась на всех моих вещах оставить свой запах, чтобы Эрика догадалась, в чём дело. Во время одного любовного свиданьица в моём доме она втихомолку перештопала все мои носки — чик–чик — и ушла. Вечером после работы Эрика привычно взялась за бельё и удивилась: «Скажи–ка, Дитер, с чего это ты перештопал все свои носки?» Я шлёпнулся с небес на землю и хвастливо заявил: «Ой, ну, мне так захотелось.» А Эрика: «Ну да, тебе так захотелось…» Конечно, она не поверила ни одному моему слову.

При следующем свидании в постели Волькера я решил сыграть шутку с Кармен. Я тихонько стащил с журнального столика «Музыкальный рынок» и заперся с ним в туалете. Все статьи, имевшие ко мне отношение, я старательно украсил сердечками и стрелами. Для верности, чтобы он понял смысл послания, я обвёл маркером все фотографии, на которых увидел себя.

Волькеру это не показалось смешным. В стельку пьяный, едва ворочая языком, он позвонил Эрике: «Слушай, моя з… и твой …ак … Мы, собственно, тоже могли бы разок встретиться!» На моё счастье Эрика сочла Лехтенбринка слишком грязным и пьяным. Так что я решил поскорей покончить с этим делом. Всё–таки, это меня напугало.

Мы с Эрикой почти 7 лет были вместе. Её было 25, и она хотела замуж. Я не хотел. Мы спорили чуть не каждый день. Хоть я её и любил, но мне хотелось и дальше весело порхать, ни с чем не связываясь. Каждый вечер у нас в квартире слышались дикие вопли, и дым стоял коромыслом. Приходя домой, я видел её надутые губы. Постоянная нервотрёпка меня основательно измотала. А мне нужна была ясная голова, иначе ни за что не написать хит номер один.

Приятель подкинул мне идею гражданского брака: «Дитер — признался он мне — я тоже не уверен в себе на все сто. Но у женитьбы есть куча ценных преимуществ. На всякий случай мы заключим брачный договор.» Это меня убедило. «Послушай, Эрика, — приторно начал я — ты, собственно, права. Суперидея, насчёт женитьбы. Так нам даже удастся сэкономить немного денег. Давай–ка поскорее сходим к нотариусу.»

11 ноября 1983 года — небо было покрыто тучами — мы в мой обеденный перерыв побежали к нотариусу, чья контора помещалась наискосок от моего агентства, и нацарапали свои подписи под брачным договором. К тому же мы примчались в обычной одежде — джинсы, сапоги, шерстяной свитер — прямо в ЗАГС. Никаких знакомых, никаких друзей, никаких съёмок. Наш путь к законной совместной жизни занял 2 минуты. По окончании Эрика сухо заметила: «11.11! Ну–ну, надеюсь, ты выбрал этот день не потому, что начинается карнавал.»

Обратный отсчёт

Мне к тому времени исполнилось 29 лет и стало ясно, что мой план сделаться до тридцати лет знаменитым миллионером не удался. Зато я знал, что буде написано на моём надгробии: «Это человек, написавший 4 000 000 непризнанных песен. Он ни перед чем не отступал, даже Элмару Гуншу пришлось петь для него».

При этом я неплохо зарабатывал. Десять тысяч премии за первый год, за третий год я собрал уже 40 000, а теперь, за пятый год работы, уже 250 тысяч. И всякий раз, когда на какой–нибудь радиостанции от Гузума в Шлезвиг — Гольштейне до самой глухой деревни играли мою песню, мне отваливалось с этого 10 марок. Это называлось «сбором за прокат». Мне следовало бы удовлетвориться этим. Но я был недоволен.

Вокруг меня ошивались сплошь тормоза. Эрика, существо из рода людей, которые настолько практичны, что считают гроб лучшим подарком: " Послушай, Дитер, возвращайся, наконец, к отцу в строительную фирму! Там твой родной дом, ты ведь уже миллионер. В будущем ты можешь спокойненько отдыхать, задрав ноги кверху».

И мой шеф сделал заманчивое, по его разумению, предложение: «Дитер, пока что ты хлеб даром не ешь, так что можешь оставаться на этом месте хоть до пенсии». Да чего я у него не видел!

Я всё ещё лелеял мечту, идею фикс, писать песни на английском языке и с их помощью прорваться на международную арену. У цементоголовых придурков из фирмы звукозаписи, правда, всё, что было написано не по–немецки, каралось смертью через повешение. Но я был непоколебим и к тому же уверен, что наибольший успех песне принесёт звучание а-ля «I want your heart, come let us start». Это был ключ к моей мечте — вилле с фламинго в пруду в Беверли Хиллз. Тогда как немецкий вариант «Ich will dein Herz, komm lass uns starten» («Я хочу твоё сердце, давай же начнём») открывало двери лишь к домику на две семьи в Вуппертале.

К тому времени я не знал и даже не догадывался, что пришло время собирать урожай. То, что мне казалось тупиком, было в принципе залом ожидания. Всевозможные проекты, которым я дал жизнь, через год принесли сочные плоды.